Иллюзия себя: Что говорит нейронаука о нашем самовосприятии - Бернс Грегори

Я позвонил Саммеру и доложил о результатах. Мы не нашли ничего, что могло бы помочь его подзащитному. У Джонса оказался абсолютно нормальный, среднестатистический мозг. Никаких нарушений, ни структурных, ни функциональных, в нем не обнаружилось. Саммер поблагодарил меня за участие, и на этом наше сотрудничество закончилось. Спасти Джонса от электрического стула ему все-таки удалось, хотя и без помощи результатов МРТ. Джонс отбывает пожизненное наказание без права на условно-досрочное освобождение. Его содержат в глухом углу Джорджии, в тюрьме для особо опасных преступников, которая часто фигурирует в репортажах о неисправных замках в камерах и стычках между заключенными.

Нейронаука и юриспруденция тем временем то сближаются, то отдаляются. Сейчас у юристов вошло в привычку представлять результаты МРТ-сканирования мозга на слушаниях по делам об убийстве, караемом смертной казнью, – не столько потому, что эту практику единодушно сочли полезной, сколько потому, что сторона защиты и судьи пытаются застраховаться от аннуляции судебного процесса, если впоследствии окажется, что такие свидетельства могли бы помочь делу. Абсолютная нормальность мозга Джонса перекликалась с изложенной Ханной Арендт концепцией о банальности зла^{121}. Мозг Джонса не имел никаких заметных отличий от мозга любого из студентов, добровольно участвовавших в наших экспериментах.

Банальность мозга напоминает нам, что не стоит чересчур усердствовать в выискивании биологических объяснений поступков, которые совершают люди. Я не сомневаюсь, что где-то в мозге Джонса по-прежнему хранятся события той декабрьской ночи 1999 г. Но, как мы уже неоднократно убеждались, хранилище данных в нашем мозге сильно сжимает информацию. Извлечь сведения о случившемся и о том, что было тогда у убийцы на уме, – то есть установить тот самый преступный умысел – это примерно как восстанавливать фильм по синопсису.

Может быть, автобиографические воспоминания от первого лица хранятся в более подробном виде, чем от третьего. Но даже в этом случае их все равно придется распаковать, прежде чем можно будет исследовать с помощью таких технологий, как МРТ. Мы не просили Джонса вспомнить, что предшествовало совершению преступления. В этом не было смысла. У нас не было – и до сих пор нет – эталона того, как это выглядело бы в мозге. Технологии, конечно, шагнули вперед за прошедшие 20 лет, главным образом в применении искусственного интеллекта к задачам обработки больших массивов данных (таких, как расшифровка мозга), так что, возможно, мы еще распутаем базисную функцию хранения убийства в мозге. Но я подозреваю, что такие воспоминания придется сначала отделять от личного нарратива, в который они впечатаны.

Поначалу я надеялся, что в мозге Джонса все-таки обнаружатся какие-нибудь отклонения. Мою надежду подпитывало не только желание помочь в спасении человека от казни, но и накрепко впаянная в мои нравственные ориентиры идея, что человек, совершающий убийство, должен чем-то отличаться от остальной массы достойных членов общества. Однако неудобная правда состоит в том, что общего между нами больше, чем различий. Наша неспособность извлечь из хранилища нечто настолько ужасное, как убийство себе подобного, говорит о банальности мозга как органа. Историю нашей жизни определяет не физическая структура мозга, а его содержимое. Да, мы не пытались размотать клубок событий той ночи 1999 г., однако соответствие норме выявленных у Джонса механизмов распознавания эмоциональной мимики и самоконтроля говорило о том, что возможные отличия мозга убийцы от обычного, если они и существуют, должны быть очень тонкими. Убийцы тоже отдельные личности, поэтому глупо было бы ожидать, что все они одинаковы. Кто-то, как Джонс, может быть в основе своей нормальным, но принимающим неправильные решения. Учитывая наши с Атраном выводы насчет священных ценностей, я подозреваю, что в случае Джонса проблема заключалась в нарушении деонтологического способа принятия решений.

И этого объяснения вытекает и то, что способность убивать распространена гораздо шире, чем мы хотели бы признать. Я упоминал некоторые из тормозов, которые сдерживают подобные порывы: «золотое правило», десять заповедей, модель психического состояния, эмпатия. Правила приемлемого поведения в разных сообществах могут отличаться. Ныне в большинстве из них убийство считается недопустимым – если не считать особых обстоятельств, таких как войны или определенные действия полиции. Таким образом, мы возвращаемся к идее, что значительная часть воспринимаемого нами как основы собственной личностной идентичности в действительности представляет собой правила и законы того социума, к которому мы принадлежим. Возможно, иллюзия нашего «я» – это еще и коллективная иллюзия. В следующей главе мы увидим, как общество формирует представление не только о том, что приемлемо делать, но и о том, что приемлемо думать.

Глава 13

Человек с половиной мозга

В этой части книги мы разбираем устройство общих нарративов, или, как я это назвал бы, общепринятую версию действительности. Мы рассмотрели, как чужие нарративы просачиваются к нам в мозг, постоянно подгоняя наши личные нарративы под версию, которая считается приемлемой. Можно именовать это конформностью нарратива, или, менее обтекаемо, действительностью, соответствующей общей иллюзии. Поскольку мозг хранит воспоминания в сжатом формате, точная информация неизбежно выбрасывается. Остается приблизительная (фиктивная, вымышленная) репрезентация событий. Кроме того, поскольку один человек сожмет происходящее не так, как другой, воспоминания двух людей, переживших одно и то же событие, могут сильно отличаться. Это очень четко видно, когда мы о чем-то рассказываем друг другу. Муж ударяется в воспоминания, жена поправляет его рассказ, говоря, что все было несколько иначе. Если у них здоровые отношения, которым подобные разногласия нипочем, супруги будут корректировать версии друг друга, пока не придут к общей.

Именно так – выстраивая общую картину мира – мы определяем действительность.

Объективные показатели – такие, как полученные с помощью камер и научных приборов, – эту картину не меняют. Интерпретация этих данных все равно зависит от того, как они отфильтруются в мозге конкретного человека. Вот почему не всегда помогают записи с нагрудных регистраторов, которые носят полицейские: зафиксированное всегда можно истолковать по-разному.

Теперь нам придется как-то свыкнуться с обескураживающим выводом, что наши мысли на самом деле не наши. Даже нашим собственным воспоминаниям доверия нет. Это просто нарезка самых ярких моментов, заполнение пробелов между которыми чревато конфабуляцией. Чересчур часто эти пробелы ликвидируются за счет того, что мы где-либо вычитали или услышали от других. Выходит, таким образом, что действительность – это просто общая иллюзия? В какой-то степени да. Но разница между полезной иллюзией, увязывающей наше самовосприятие в единую идентичность, и чем-то более экстремальным не всегда четко видна. Немалая часть человечества держит свои версии личного нарратива при себе и не делится ими ни с кем. Можно сказать, что они рассказывают истории, ведущие их по непроторенной дороге. И хотя путешествия эти могут быть весьма экстремальными, наблюдать за изменчивостью и гибкостью, с которыми их мозг создает личный нарратив, довольно любопытно. В этих историях могут содержаться подсказки к тому, как изменить представление о себе.

Делюзии – признак серьезного нарушения функций мозга. Если они вызваны опознаваемым соматическим процессом, то это органические делюзии. Способностью рождать странные идеи, а иногда и галлюцинации хорошо известны медицинские препараты – особенно успокоительные средства, анестетики и опиоиды. (Психоделики^[12], такие как ЛСД или псилоцибин, изменяют восприятие, но делюзий обычно не вызывают.) Делюзии могут возникать и при определенных расстройствах. При существенной степени деградации мозга делюзии начинают одолевать страдающих болезнями Альцгеймера и Паркинсона. Аутоиммунные заболевания, такие как волчанка, могут вызывать делюзии при воспалении мозга.