на меня, а затем спросил, — имя?
«Они что, не знают? Или это правила такие?».
— Мое? — на всякий случай уточнил я и сразу же пожалел об этом.
Один из стражников с силой ударил меня головой о стол. Перед глазами вновь пошли круги, но я так часто получал по голове последние несколько дней, что уже начинал к ним привыкать.
— Имя? — повторил жрец.
— Саргон, — ответил я, держась за лицо руками.
— Кто ты, Саргон?
— Ремесленник, — пробубнил я сквозь ладони.
— В чем заключается твое ремесло?
— Я строю глиняные хижины, чиню мебель, занимаюсь плотнической работой.
— Где твой дом?
— На окраине Западного пригорода.
— Знаешь, почему ты здесь, Саргон?
— По обвинению в убийстве корзинщика, — ответил я, опуская руки и вновь получая удар о стол.
— Ты решил поиздеваться над нами, мушкену? — голос жреца оставался холодным и спокойным.
— Нет, клянусь Шамашем! — простонал я, мысленно вознося хвалу богам, что не задел сломанный нос.
— Тогда я повторяю еще раз. Ты знаешь, почему ты здесь?
Мне никак не приходило в голову, как следует ответить на вопрос. И дело тут даже не в том, что она туго соображала из-за постоянных ударов. Ведь если я тут не из-за корзинщика, то из-за чего?
Облизав губы, я, спустя несколько секунд, молвил:
— Возможно, достопочтенные жрецы снизойдут до жалкого смертного и скажут, по какой причине я здесь оказался?
Люди, сидящие за столом, переглянулись.
— Обвиняемый пытается водить нас за нос и уйти от ответственности, Кашшур, — буркнул крайний справа жрец.
При упоминании этого имени, я вздрогнул.
— Ваша Лучезарность? — беззвучно прошептали мои губы.
«Значит, Верховный жрец все-таки здесь! Но зачем?».
Меж тем губы Кашшура дернула едва заметная усмешка.
Он отложил стиль и посмотрел мне прямо в глаза:
— Ты здесь по обвинению в убийстве, — начал он, медленно выговаривая каждое слово, — но не корзинщика. Н-е-е-т. Мы не рассматриваем дела простолюдинов. Этим занимаются местные рабианумы. Ты просто обязан сие знать, — тут Верховный жрец сделал паузу и слегка прищурил свои карие глаза, — ты обвиняешься в убийстве храмового писца.
Даже если бы сейчас в окно заглянул Адад[2], усмехнулся и метнул в меня молнией, я не был бы так поражен, как от слов Кашшура. Я сидел, разинув рот, и не в силах выдавить из себя хоть слово. Да что слово. Звук!
— Ты признаешь свою вину, Саргон?
— А… я…
Глаза Кашшура еще больше сузились:
— Ты признаешь свою вину?
— Нет! — ко мне вернулся дар речи.
Я даже попытался встать, но жилистые руки стражников тут же усадили меня обратно на скамью.
— И я не знаю никакого писца Бел-Адада! Я знаю корзинщика Бел-Адада!
— Я правильно понимаю? — Верховный жрец вновь взял в руки стиль, — ты не признаешь свою вину в убийстве писца?
— Я же сказал вам, что не знаю никакого…. — мой голос сорвался на крик, после чего последовало очередное соприкосновение со столом.
На этот раз везение кончилось, и удар пришелся прямо на место перелома. Я взвыл, закрывая лицо руками. Слезы обиды и боли потекли по осунувшимся щекам.
— Как смеешь ты, ничтожный мушкену, повышать голос на совет жрецов? — его спокойный размеренный тон, отдающий твердыми нотками, не изменился ни на йоту.
Я молчал. Разум отчаянно искал выход из сложившегося положения, но не находил. Из носа вновь засочилась кровь.
— Полагаю, это можно трактовать, как отказ сознаваться в содеянном, — молвил Кашшур, придвигая к себе глиняную табличку и делая на ней какие-то пометки, — тогда мы можем начать заслушивать показания свидетелей, — он поднял голову, — стража! Пригласите первого.
Один из воинов, тот, который был освобожден от поручения удерживать цепи оков, двинулся к дверям зала. Я же поднял голову вверх, прижав пальцы к ноздрям, пытаясь остановить кровотечение.
«Ну и досталось же моему носу за сегодня!».
Створчатые деревянные двери распахнулись, и в зал вошел человек средних лет, невысокого роста и в потрепанной белой рубахе, заправленной в такую же потрепанную выцветшую набедренную повязку, свисающую до колен. Ноги были обуты в кожаные сандалии. Виски покрывала легкая седина, а загорелое морщинистое лицо свидетельствовало о том, что этот человек слишком много времени проводит на солнце. Кажется, я узнал его. Он был соседом корзинщика Бел-Адада. Хоть лично мы не знакомились, пару раз я пересекался с ним во время строительства хижины. Насколько мне известно, он постоянно работал в поле на оросительных каналах к югу от города.
Сосед корзинщика остановился в десяти локтях от стола жрецов и поклонился по пояс:
— Приветствую благословенный совет жрецов! Да хранят вас боги!
— Назови себя, — приказал Кашшур.
— Ариду, Ваша Лучезарность.
— Кто ты, Ариду?
— Свободный крестьянин, господин.
— Чем ты занимаешься?
— Я работаю в поле на оросительных каналах к югу от города. Помогаю выращивать пшеницу и ячмень.
— Где твой дом?
— В Западном пригороде, господин. Возле дороги, ведущей к воротам.
— Ты знаешь обвиняемого, Ариду?
Он бросил на меня беглый взгляд, потом повернулся к совету:
— Да, знаю, достопочтимый жрец.
— Откуда ты его знаешь?
— Этот ремесленник строил хижину моему соседу. Я часто видел его за работой.
— Имя соседа?
— Бел-Адад, — тут Ариду сделал грустное лицо.
— Ты знаешь, кем был Бел-Адад?
— Да, господин, он был храмовым писцом.
— Корзинщиком! — загнусавил я. — Он был корзинщиком! О, великие жрецы, этот человек либо врет, либо ошибается!
Ариду осуждающе покосился на меня.
