Ознакомительная версия.
– Плевать на ментов, – отрезал инвалид.
– Не надо, не надо милиции, – сказала девушка и взглянула на спутника глазами, полными слез, – я тебе сейчас все объясню!
– А-а-а-а! Это я объясню! – вдруг заорал инвалид, хватая за горлышко почти полную бутылку вина и опуская ее с размаху на голову парню. – Сволочи… братка моего… ненавижу… твари… братаны там… вы здесь… гниды последние…
Оцепенев, девушка наблюдала, как бутылка с треском раскололась, и вино, похожее на темную густеющую кровь, плеснуло в стороны вместе с осколками.
Потом, словно в замедленной съемке, видела Ирина, как костыль валится в сторону, а к ней тянется рука с побелевшими костяшками, в которых зажато горлышко с острыми хищными клыками.
«Больно, мамочка, больно», – подумала девушка и вместе со стулом опрокинулась на пол…
Услышав истошный мужской, почти звериный крик, фотограф вздрогнул и оторвался от спутницы, которую уже умудрился парочку раз лизнуть в щеку.
Мужчина увидел, как остатки бутылки инвалид вонзил в горло девушке. Та откинулась на спину, а калека, потеряв равновесие, рухнул рядом, таща за собой скатерть и продолжая кромсать остатками бутылки лицо Ирины.
Музыка оборвалась. На мгновение повисла испуганная тишина. Потом завизжали женщины. И громче всех – подружка фотографа.
Еще спустя минуту несколько мужиков навалились на безногого, а тот, отбиваясь, орал:
«Сволочи… паскуды… чмыри… душары… бляди… твари… ненавижу… баб ненавижу… всех вас ненавижу… твари последние… братка предала… с-суки поганые… всех убивать буду… всех блядей, чтобы ни одной на свете не осталось».
После того как визжащего, рвущего зубами всех и вся, матерящегося калеку связали полотенцами и принялись тащить к выходу навстречу бегущим милиционерам, фотограф бодро вскочил и присоединился к кавалькаде.
По дороге он несколько раз пнул уже не сопротивляющееся тело калеки и даже умудрился ухватить за волосы, помогая потным и взъерошенным мужикам.
О том, как он «пресекал бандюгу», фотограф, естественно, рассказал женщине, увлекая ту из ресторана, забыв о девушке и думая только о том, чтобы вечер, который так чудненько начался, не сорвался.
Второго Виктор достал ударом ноги в промежность. Подросток рухнул на колени, затем завалился на спину и принялся кататься по плитам, хватаясь руками за низ живота.
Следующего, набегающего на него, нырнув под его удар влево, Егоров свалил боковым справа в солнечное сплетение.
Четвертый попытался убежать, но Виктор в два прыжка настиг его и подсек ноги. Мальчишка, вытянув руки, будто «рыбкой», летел с вышки, воткнулся в бетон и заскользил по плитам. Егоров выждал, пока прекратится «заплыв», а затем, разбежавшись, прыгнул вверх, чтобы двумя сомкнутыми пятками жестко опуститься ему на позвоночник.
В спине пацана что-то хрустнуло, и он заорал нечеловеческим голосом, колотя кулаками по плитам. Виктор вбил носок кроссовки в его распахнутый рот.
– Получай, скот, – хрипел он, – получай. Другого языка все равно не понимаешь.
Егоров оглянулся: пятый исчез, а вот первый на карачках пытался уползти за лавку в темноту кустов. Еще мгновение – и он вновь растянулся на плитах, а Виктор, точно хороший футболист, бил его по почкам, печени, лицу. Пацан всхлипывал, завывал, скулил, как голодный щенок, и все повторял: «Не надо! Не надо! Не надо!» Он закрывал лицо руками, дрожал, и из его разбитых губ затихающе неслось: «Не надо! Не надо!»
А Егоров все бил, бил и бил. Он тоже дрожал. Из груди помимо его сознания рвалось:
– Кроссовочки захотел? Чувствуешь, падла? Знаешь, чем они пахнут? Они Серегиной смертью пахнут! И твоей!
Потом, когда подросток затих, раскинув руки, Виктор почему-то глубоко вздохнул, высоко подпрыгнул, чтобы пятками, на которые пришлась бы вся тяжесть, обрушиться на грудь недоноску, да так, чтобы удар аккуратно пришелся на грудную клетку под сердце.
Когда уже притяжение земли начало тянуть Егорова вниз, вдруг что-то лопнуло в его душе, и он в самый последний момент разомкнул ступни, мягко опускаясь на плиты.
– Живи, тварь! – лязгнул зубами Виктор. – Живи, подонок!
Через неделю кавалер двух боевых орденов гвардии старший лейтенант Виктор Александрович Егоров, который так и не нашел в тот вечер девушку, вернувшись в полк, подал рапорт с просьбой направить его для прохождения дальнейшей службы в Демократическую Республику Афганистан.
Командование части, с которым у старлея сложились весьма напряженные отношения, просьбу охотно удовлетворило.
Еще через три месяца командир роты Виктор Егоров, которому только-только исполнилось двадцать четыре года, улетел в Афганистан.
Так никогда и не узнал Виктор Егоров, что через полгода после его отъезда в Афганистан, в далеком Тирасполе, что раскинулся на берегу Днестра, у Светки родился сын – Виктор Викторович Кузьмин.
Тем более не мог знать Егоров, что страна, за которую он погибнет, распадется на осколки, а его повзрослевшему сыну придется воевать в Чечне.
Они вышли из щелистого, узкого проулка и в нерешительности остановились, внимательно присматриваясь к дувалу, за стенами которого укрылся взвод Стрекозова.
– Бабаи, товарищ лейтенант, бабаи! – крикнул конопатый Абрамцев со стены и пальцем затыкал в сторону кишлака.
Взвод зашевелился. Кое-где звякнуло оружие. Легкая зыбь всколыхнула солдат, сидящих группками на земле.
– Сколько? – спросил высокий и крепкий лейтенант с биноклем на груди, поднимаясь на ноги.
– Двое, без оружия. Стоят, как памятники, в нашу сторону зырят. Идти боятся.
– Муха! – Махнул взводный своему заместителю. – Пусть зайдут сюда.
Тонкий юркий Мухамадиев вкрадчиво, по-кошачьи, скользнул к массивным грубым дверям, вмурованным в стену, и потянул их на себя за крупное железное кольцо. Черная кудлатая голова (сержант готовился к дембелю, а поэтому отращивал волосы) исчезла в проеме. Таджик отрывисто и даже, казалось, просяще крикнул что-то афганцам.
Старики появились во внутреннем дворике прямоугольной формы, который спасало от зноя невысокое ветвистое дерево с широкими сочными листьями. Дверь за афганцами тут же захлопнулась. Они вздрогнули и оглянулись. Мухамадиев что-то ободряюще сказал, слегка улыбнулся, но при этом быстро и легко провел руками по их просторным одеждам.
– Пустые, – сказал он и отошел в сторону.
Солдаты, из тех, кто сейчас не охранял взвод, все ближе подтягивались к афганцам, заходя за их спины. Полукольцо все туже охватывало стариков. Пауза становилась томительной, грозной. Афганцы растерянно осматривались по сторонам и с покорностью глядели на командира.
– Все по местам, – приказал Стрекозов и запрокинул голову. – Эй, наверху, усилить наблюдение! Нечего сюда пялиться.
Солдаты, лежащие на стенах, исчезли. Лейтенант движением руки пригласил стариков и сержанта к плащ-палатке, расстеленной на земле.
Разговор завязывался постепенно, как вода в котелке, нехотя закипающая на медленном огне.
Стрекозов спрашивал, Мухамадиев переводил, старики бормотали односложно и монотонно.
В кишлаке никого нет. Все спрятались – убежали в горы. Еще ночью. Люди знали, что на рассвете здесь будут шурави. Каравана тоже нет. Он за перевалом. Сегодня и завтра он здесь не пройдет. Но как только шурави уйдут, люди вернутся в кишлак, а караван двинется дальше.
– Эти почему не ушли? Шпионят? – Стрекозов испытующе оглядывал гостей.
А те, ни на секунду не сводя с взводного темных потухших глаз, которые казались пустыми провалами под белыми кустистыми бровями, достали какие-то небольшие книжечки и все пытались сунуть их в руки Стрекозову.
– Они старые. Но главное – их сыновья служат в армии у Кармаля. Офицеры, как и вы.
Уловив знакомое слово «Кармаль», старики закачали чалмами, прикасаясь тонкими жилистыми пальцами к маскхалату Стрекозова.
– Сахи аст, сахи. Баче э ма дар урду э Афганистон хидмат миконад.
– Что они там долдонят?
– Клянутся, что сыновья в правительственной армии, «зеленые».
– А кишлак духовский?
– Духовский, – согласился Муха и моментально продолжил, предугадывая очередной, вполне справедливый вопрос взводного, – но это ничего не значит. Стариков никто не трогает. Вот если бы их дети сюда пришли, тогда точно – застрелили бы или кожу с живых содрали. А отец при чем? Он не виноват, что сын офицер. Вот и живут спокойно. Никто их не обижает.
– Везде так? – не поверил Стрекозов.
– Да, – уверенно сказал Мухамадиев и закусил припухшую, в трещинах, нижнюю губу.
Чувствовалось, что он полностью доверяет старикам и сейчас на их стороне.
– В каждом кишлаке люди такие есть. Если все ушли, кроме некоторых, значит, их родственники в армии, ХАДе или Царандое. От этого они и не боятся нас, не прячутся. Помните, две недели назад мы на войну в Рабат ходили? Перед ним кишлачок был маленький? Помните старого афганца – бобо, возле дувала с кувшином молока? Подходи, пей.
Ознакомительная версия.
