Полковник Щербинин стоял на вышке под полосатой «колбасой», показывающей направление ветра, и смотрел на степь в бинокль. Точнее, он смотрел на дорогу, ведущую от дивизии к ближайшему населенному пункту — селу Гюмри. Если опустить бинокль ниже, то можно было увидеть лагерь, разбитый перед воротами части: палатки, гибкие, наспех сооруженные навесы, костры и люди — испуганные, надеющиеся на помощь и ожидающие её люди. Много людей. Они были местными жителями и не имели российских паспортов, поэтому их не пропускали на территорию части, чтобы не давать повода для упреков во вмешательстве во внутренние дела суверенной республики. Правда, только-только обретающие самостоятельность государства еще не изготовили собственных документов, удостоверяющих личность, но паспорт гражданина СССР уже утратил свою силу — если не в юридическом смысле, то в буквальном.
Щербинин не мог бросить этих людей на произвол судьбы, поэтому стихийный лагерь беженцев охраняли выдвинутые вперед четыре БМД без боезапаса, а также цепочка десантников с автоматами без патронов. Действительно, в кого стрелять? В своих граждан?! Да, Щербинин никогда не был в таких ситуациях. Он выполнял боевые задачи в Анголе, в Афганистане и четко знал, где проходит линия фронта, даже если она так и не называлась. Он всегда знал, кто враг, против которого можно применять оружие. Но в такую ситуацию, когда одни советские граждане преследуют и уничтожают других советских граждан, он ещё не попадал. И обычно все знающая Москва не спешила прийти на помощь и дать ценный совет, наоборот — всячески уклонялась от прямого ответа, затягивала, наводила тень на плетень…
Территория части тоже была в палатках, правда, здесь жили только те, кто приехал из России и вскоре получит паспорта российских граждан. Это были специалисты, работающие испокон веку и вполне уживающиеся с миролюбивым, до поры до времени, местным населением — по большей части русские: учителя, врачи, инженеры, агрономы… Сейчас они, кто, не успев собраться, кто, в чем был, бежали от вспыхнувшей в этих краях национальной междоусобицы под крыло своих военных и ждали, когда их отправят на Большую землю — на Родину. Хотя никто никогда не думал, что единый могучий Советский Союз поделится на материки, острова и, собственно, Большую землю.
Щербинин повел бинокль вдоль горизонта. Вдали было видно несколько пожаров, поднимались к ясному солнечному небу столбы черного дыма. Полковнику казалось, что он слышит крик разъяренной толпы и сильные удары палок и камней по мягким человеческим телам. Но он, собственно, наблюдал не за этим, а за колонной, которую он послал туда, чтобы вывезти оставшихся в опасности земляков. Автобус и две БМД стояли на окраине и, судя по всему, не могли войти в село. Десантники пытались это сделать, но достаточно быстро вернулись под броню. БМД развернулись и, прикрывая бронированными корпусами автобус, двинулись назад, к дивизии. А в селе бурлила черная толпа и, как дьявольское варево из кастрюли злого колдуна, выплескивалась на окраину, протягивая угрожающие щупальца вслед уходящей колонне.
«Никого не осталось, — подумал Щербинин. — А может, остались, но спасти их уже нельзя…»
Вздохнув, полковник опустил бинокль, спустился по вертикальной лестнице и направился к штабу. Лавируя между палатками, между кострами, на которых беженцы готовили пищу, он ловил на себе умоляющие взгляды и выслушивал прямые вопросы.
— Когда нас вывезут? Когда?
— Скоро, — отвечал он. — Вопрос решается. Мы доложили в Центр. Ждем.
В штаб Щербинин не пошел. Его терзало тревожное беспокойство, поэтому он подошел к воротам и принялся ожидать колонну, которая уже вздымала клубы пыли в пределах прямой видимости.
Через четверть часа БМД и автобус вкатились в часть. Старший колонны капитан Иванцов спрыгнул с брони, четко бросил руку к виску:
— Товарищ полковник, мы не смогли войти в село, — уверенно доложил он. — Там очень непростая обстановка: погромы, расправы, бушует разъяренная толпа, ею умело управляют провокаторы. Вооружены палками, лопатами, топорами. Есть охотничьи ружья, ребята видели несколько автоматов. Возможно, разоружили отдел милиции. Думаю, нам нужно ожидать атаки.
И совсем другим, упавшим голосом сказал:
— Товарищ полковник, капитан Иванцов доклад закончил. Предложений не имею…
— Пойду докладывать выше, — сказал Щербинин и отправился в штаб к аппарату ВЧ-связи.
Через несколько минут он связался с Москвой и доложил об изменении ситуации.
— Действуйте по обстановке! — поступил обтекаемый приказ. — Местное гражданское население на территорию части не допускать, принять меры к его защите. Оружие не применять, используйте уговоры, в крайнем случае, физическую силу.
— Как я их уговорю? — тяжело сказал Щербинин. — Как можно уговорить разъяренную толпу? Они с оружием, палками, камнями…
— Используйте уговоры и убеждение, — повторили на другом конце провода.
— А с нашими людьми как быть? — угрюмо спросил полковник.
— Наших будем вывозить. Вопрос согласован. И имейте в виду: политическая ситуация очень непростая. Дивизия находится на территории суверенного государства. Вы понимаете, что это значит?
Щербинин вздохнул.
— Понимаю, — сказал он.
Ему хотелось спросить — понимает ли его собеседник, что значит происходящее вокруг дивизии. Но ему казалось, что вряд ли кто-то в далекой Москве это понимает.
К вечеру возбужденная толпа окружила территорию части, рвалась к находящимся под защитой десантников местным беженцам, несколько раз прорывалась на летное поле. За окнами штаба раздавался угрожающий шум, напоминающий о штормовом море, слышались угрожающие крики, иногда слабо хлопали предупредительные выстрелы в воздух, которые пока еще охлаждали пыл и сдерживали погромщиков. Но все хорошо понимали: это временно, пока нападающие не поймут, что стрелять в них никто не будет… Или пока им это не подскажут кукловоды, которые, дергая за невидимые ниточки, управляют «стихийным» гневом толпы.
Глядя в бинокль на искаженные ненавистью небритые лица еще вчера спокойных и смирных тружеников полей, полковник Щербинин озабоченно произнёс:
— Похоже, что нам не в Афгане, а тут придётся ставить «стальной коридор», чтобы людей спасти…
— Как прикажут, так и сделаем, — задумчиво отозвался зам по боевой подготовке подполковник Самоедов, из-за плеча Щербинина смотревший в окно.
— И как сможем, — уточнил Щербинин. — Что ж, в очередной раз доложу обстановку в Москву…
Афганистан. Кабул
Каждый день ситуация в Кабуле становилась все более неуправляемой. Давно прошли те времена, когда работники посольства могли достаточно свободно покидать стены того клочка земли, которая по всем международным нормам является частью России. Теперь столица Афганистана представляла собой бурлящий котел, в топку которого многочисленные «борцы за свободу»: более-менее авторитетные политики, люди, имеющие в подчинении реальную силу — руководители силовых структур и армии, а также многочисленные полевые командиры то подкидывали дровишки, то подливали масло. Они сообща готовили блюдо, есть которое собирались поодиночке. Это сладкое, но смертельно опасное в больших дозах блюдо называлось власть. И далеко не всем, кто варил эту кашу, доведется ее отведать.
Ночью на окраине шел бой. Злые автоматные очереди, длинные трели крупнокалиберных пулеметов, прочерчивающие черное небо красные и зеленые трассеры. Это не свадебный салют и не выплеск эмоций: кто-то рвался в Кабул, а кто-то его не пускал. Или пытался не пустить. Но перестрелка смолкла довольно быстро. То ли наступающий отступил, то ли сопротивляющийся с ним смирился, то ли они договорились. А может, договоренность существовала с самого начала и стрельба велась для вида. Восток, как известно, дело тонкое…
— Ты бы меньше выходил в город, — сказал Погосов. — Все мы под Богом ходим, да простит мне эти незрелые слова родная КПСС… [22]
