— Идите за мной, — только и сказала Байба, открыв маленькую боковую дверь за древней усыпальницей. Они оказались на кладбище; она поспешно огляделась и быстро пошла между заброшенными могильными плитами и ржавыми железными крестами. Они вышли с кладбища через калитку, которая вела на боковую улицу. Внезапно с грохотом завелась машина с тонированными стеклами. За рулем сидел совсем молодой человек, он курил крепкую сигарету; Байба Лиепа слегка улыбнулась Валландеру, смущенно и неуверенно, и они выехали на большую улицу, которая, как вспомнил Валландер, называлась улицей Вальдемара. Они направились на север мимо парка, который Валландер проезжал вместе с сержантом Зидсом, и свернули налево. Байба Лиепа о чем-то спросила водителя, в ответ тот покачал головой. Валландер заметил, что водитель то и дело поглядывает в зеркало заднего вида. Они опять свернули налево, и водитель неожиданно нажал на газ, развернулся и выехал на встречную полосу. Они снова проехали мимо парка, теперь Валландер был уверен, что это — Верманский парк, и поехали назад, в сторону центра. Байба Лиепа сидела, наклонившись вперед и дыша водителю в затылок, как будто давала ему молчаливые указания. Они проехали вдоль бульвара Аспазиас и какой-то пустынной площади, а затем переехали через реку по мосту, название которого Валландер не знал.
Они попали в район обшарпанных заводов и унылых жилых кварталов. Водитель чуть сбавил скорость, Байба Лиепа откинулась на сиденье, и Валландер понял: теперь есть уверенность, что сыщикам не удалось их выследить.
Через несколько минут машина притормозила перед обветшалым двухэтажным домом, Байба Лиепа кивнула Валландеру, и они вышли из машины. Она поспешно открыла перед ним железную калитку, провела по дорожке, посыпанной гравием, и отперла дверь ключом, который держала наготове. Валландер услышал звук отъезжающей машины. Он вошел в прихожую, где немного пахло хлоркой и под красным матерчатым абажуром горела тусклая лампочка. Он подумал, что так вполне может выглядеть вход в какой-нибудь сомнительный ночной клуб. Байба сняла свое тяжелое пальто, он положил свою куртку на стул и прошел за ней в гостиную. Первое, что он увидел, было большое распятие на стене. Она зажгла лампы, стало светло, и внезапно она совершенно успокоилась и знаком пригласила его сесть.
Позже, много позже, комиссар будет удивляться тому, что совсем не помнит ту комнату, в которой прошла его встреча с Байбой Лиепой. Единственное, что осталось в памяти, — это черное распятие высотой в метр, висевшее между двумя окнами с тщательно задернутыми шторами, и не выветрившийся запах хлорки в прихожей. Но какого цвета было протертое кресло, сидя в котором он выслушал жуткий рассказ Байбы Лиепы? Этого он никак не мог вспомнить. Как будто они разговаривали в комнате с невидимой мебелью. Черное распятие словно висело в воздухе, заряженное божественной силой.
На ней был коричневый костюм, который, как он узнал позднее, майор купил ей в истадском универмаге. Она сказала, что надела этот костюм в память о муже и одновременно как напоминание о том преступлении, от которого она пострадала. В основном говорил он, задавая всевозможные вопросы, на которые она отвечала своим приглушенным голосом.
Прежде всего они покончили с господином Экерсом. Его больше не существовало, поскольку теперь он был не нужен.
— А почему именно господин Экерс? — спросил Валландер.
— Просто так, — ответила она. — Может быть, это имя существует, а может, и нет. Его легко запомнить. Возможно, в телефонном справочнике можно найти человека с такой фамилией. Не знаю.
Вначале ее манера говорить напомнила ему манеру Упитиса. Как будто ей требовалось время, чтобы дойти до сути, к которой, возможно, она боялась прикоснуться. Он внимательно слушал, боясь упустить какой-нибудь скрытый смысл. Но она повторила слова Упитиса о чудовищах, притаившихся в темноте, и о непримиримой борьбе, идущей в Латвии. Она говорила о мести и ненависти, о страхе, который начал медленно ослаблять свою хватку, и о поколении, которое находится под гнетом со времен Второй мировой войны. Он подумал, что она, конечно, антикоммунистка и антисоветчица, одна из тех прозападно настроенных людей, которых, как это ни парадоксально, постоянно порождают страны Восточной Европы. Но она ни разу не сделала ни одного утверждения, которое не было бы достаточно аргументировано. Потом он пришел к выводу: она хотела, чтобы он разбирался в происходящем. Она выступала в роли его учителя, объясняя все то, что реально стоит за событиями, которые пока еще трудно осмыслить. Он понял, что раньше и представления не имел о том, что же действительно происходит в Восточной Европе.
— Зови меня Куртом, — предложил он.
Но она только покачала головой и продолжала держать его на том расстоянии, которое установила с самого начала. Для нее он по-прежнему будет господином Валландером.
Он спросил ее, где они находятся.
— Эта квартира одного моего друга, — ответила она. — Чтобы выдержать и выжить, мы должны всем делиться. Особенно в такой стране и в такое время, когда всех призывают думать только о себе.
— В моем представлении коммунизм — нечто прямо противоположное, — удивился он. — Я думал, коммунизм означает, что одобряется только то, что делается или решается сообща.
— Когда-то все было именно так, — откликнулась она. — Но тогда все обстояло по-другому. Может быть, когда-нибудь в будущем станет возможно воссоздать ту мечту? Или, может быть, мертвые мечты никогда не смогут опять пробудиться к жизни? Так же, как мертвые люди навсегда остаются мертвыми.
— Так что же все-таки случилось? — наконец спросил он.
Сначала, казалось, она не совсем поняла его вопрос. Но затем до нее дошло, что он заговорил о ее муже.
— Карлиса предали и убили, — сказала она. — Он слишком глубоко вник в суть большого преступления, затрагивающего многих влиятельных людей, чтобы ему позволили жить дальше. Он знал, что играет в опасные игры. Но не думал, что его разоблачили. A traitor inside the nomenklatura. [9]
— Он вернулся из Швеции, — произнес Валландер. — Из аэропорта он поехал прямо на работу, чтобы отчитаться о поездке. Вы встречали его в аэропорту?
— Я даже не знала, что он должен вернуться, — ответила Байба Лиепа. — Может быть, он пытался позвонить? Этого я никогда не узнаю. Может, послал телеграмму в милицию и попросил их сообщить мне? Этого я тоже никогда не узнаю. Он позвонил мне, только когда вернулся в Ригу. Дома мне было даже нечем отпраздновать его возвращение. Друзья принесли мне курицу. Я как раз приготовила ужин, когда он вернулся домой с той красивой книгой.
Валландеру стало немного стыдно. В книгу, купленную в большой спешке и без вдохновения, он не вложил никаких эмоций. Теперь, когда он слушал Байбу, ему казалось, будто он обманул ее.
— Он наверняка что-то сказал, когда вернулся домой, — произнес Валландер, отметив, что английский словарный запас у него беднеет на глазах.
— Он был на подъеме, — ответила она. — Конечно, он был взволнован и разгневан. Но я всегда буду помнить, как он радовался.
— А что случилось?
— Он сказал, что ему наконец все стало ясно. «Теперь я уверен в моем деле», — все время повторял он. Поскольку он подозревал, что наша квартира прослушивается, он затащил меня на кухню, открыл кран и стал шептать мне на ухо. Он сказал, что разоблачил такой серьезный и жестокий заговор, что вы на Западе наконец поймете, что происходит в Прибалтике.
— Он так и сказал? Заговор в Прибалтике? Не в Латвии?
— Я в этом уверена. Его часто раздражало, что три прибалтийских государства считаются единым целым, хотя между ними очень большие различия. Но в этот раз он говорил не только о Латвии.
— Он употребил слово «заговор»?
— Да. Conspiracy.
— А вы поняли, что он имел в виду?
— Как и все, он давно знал, что преступники, политики и даже милиция связаны между собой. Они покрывали друг друга и делили все, что могли добыть. Карлису самому много раз предлагали взятки. Но он никогда не смог бы взять взятку, потому что после этого перестал бы себя уважать. Долгое время он тайно пытался вычислить, что происходит и кто в этом замешан. Конечно, я все это знала. Что мы живем в обществе, в основе которого лежит круговая порука. Общества с коллективистскими представлениями превратилось в чудовище, круговая порука в конечном итоге стала нашей единственной реальной идеологией.
