А потому следовало поступать по всей букве инструкций и приказов, сурово наказать очевидных виновных, хотя и ясно, что ошибок в таком большом деле тоже не избежать. Как говорится, лес рубят — щепки летят!
Первым пострадавшим будет начальник зоны полковник Лавров. Чисто по-человечески мужика было жаль. Дядька он вроде смекалистый, с большой закалкой, свое дело разумел и любил. И вовсе не случайно, что контейнер передавался именно в его лагере. Все сходились во мнении, что Лавров-то сумеет обеспечить самое надежное прикрытие.
И вот как оно получилось…
Следовательно, Лавров сам виноват. В его обязанности входило предвидеть подобное развитие событий, почувствовать изменения, происходящие в лагере. Надлежало не оставлять без внимания всякий косой взгляд, брошенный в сторону караула. В распоряжении полковника имелась группа опытных оперативников, которые должны были проанализировать, если это потребуется, даже плотность атмосферы над лагерем, не говоря уже о том, что в их обязанности входило реагировать на любой сигнал, поступающий от инициативников. А ведь они предупреждали о готовящемся бунте.
Человеческое общество не однородно. Оно не умеет дышать по команде, а когда компания немалая, то всегда находится человек, который захочет раскрыть планы большинства. И даже не потому, что где-то в темном закоулке его души греется неисправимый стукач, а в силу внутреннего противоречия и нежелания шагать в ногу, вместе со всеми.
Таких людей следует привечать. Из них всегда получаются самые ценные агенты. А если Лавров не сумел предвидеть бунта, если интуиция его притупилась, следовательно, сам виноват и обязан нести ответственность в полной мере.
Теперь Глеб Кириллович Лавров отработанный материал, хотя мужик он стоящий. Но сущность карательной машины заключается в том, что она никогда не делает скидку на человеческий фактор, ей совершенно плевать, насколько у предполагаемого субъекта репрессий богатое внутреннее содержание, ей абсолютно без разницы, какие книги провинившийся читает и о чем размышляет на досуге, — интересны только проступки, за которые тот обязан понести ответственность.
Впрочем, возможен вариант, что могут учесть прежние заслуги полковника Лаврова, его многолетнюю незапятнанную репутацию. Начальнику лагеря очень крупно повезет, если его просто отправят в отставку. На госслужбу проштрафившегося уже не возьмут, но он должен будет благодарить судьбу, если удастся пристроиться где-нибудь сторожем.
Но Коробов имел все основания полагать, что участь начальника лагеря будет куда более печальной. Вызовут его куда-нибудь в центр для дачи подробных объяснений, и, как только Глеб Кириллович перешагнет порог управления, группа задержания наденет на него наручники и спровадит в воронок. Так что объяснения эти самые ему придется давать уже совершенно в другом месте и в ином качестве. Даже называться они будут иначе — показаниями.
А сейчас, стараясь исправить ситуацию, Лавров уверенно распоряжался, организовывал поиски заключенных и, как мог, старался исправить допущенные ошибки.
Самый оптимальный выход в его положении, так это застрелиться. Похоронили бы достойно, даже с некоторой помпезностью, но самое главное — молох карательной машины не зацепил бы его семью, остудил бы только ветерком перепуганные лица близких и поспешил бы дальше отыскивать новые жертвы.
Но не вкладывать же ему в ладонь табельный ствол!
Впрочем, его тоже можно понять, по чисто мужицкой привычке полагаться на «авось» он рассчитывает, что все-таки дело уладится, что беда пролетит стороной. Только покружит смертоносным ураганом над самой головой, попугает для видимости и отправится восвояси. Однако нет, просто так не обойдется, на это можно и не надеяться.
Самое неприятное заключалось в том, что операция входила в фазу «Z» — в самый худший из предполагаемых вариантов. А это означало, что, согласно директиве, власть полностью переходила в руки майора Коробова, и начальник зоны теперь был всего лишь слепым инструментом, используемым при его действиях. Теперь только от его личного желания зависело, кого казнить, а кого миловать.
Первое, что Коробов должен был предпринять, так это совместно с барином организовать поимку разбежавшихся заключенных. С первой задачей справились без особых хлопот. Благо его отряд располагался в каких-то нескольких километрах от лагеря. Весьма кстати оказался и боевой опыт личного состава. После первого предупредительного выстрела солдаты стреляли на поражение, а потому большинство заключенных, сумевших углубиться в лес, встречали бойцов неподвижно и с поднятыми руками, как если бы на каждого из них напал столбняк.
Вторая задача оказалась посерьезнее. Надо было отобрать три десятка зэков и понадежнее припрятать изумруды, предназначенные для отправки по ленд-лизу союзникам. Несколько дней камушки в ящиках лежали на поляне под усиленной охраной, дожидаясь грузовиков, которые должны были вывезти их из леса, но потом из города неожиданно пришло предписание, в котором говорилось о том, что груз следовало надежно схоронить до особого распоряжения. Секретность — особая. Следовательно, свидетелей быть не должно. Изумруды предполагалось засыпать многометровым слоем земли, чтобы ни у кого и мысли не возникло о том, что под пустой породой могут находиться огромные запасы драгоценных камней.
Фаза «Z» имела высшую степень секретности, а потому к ней следовало приступать с особой тщательностью. Здесь не могло быть места недочетам.
Никто из зэков не проговорится, ответственность за это Коробов брал на себя, а вот как впоследствии поступят с личным составом, предстояло решать высшему командованию.
Среди бойцов муссировался упорный слушок о том, что батальон в скором времени будет расформирован, его личный состав вольется в войсковые части и будет отправлен на Дальний Восток. Причем в бой они двинутся в числе первых. Не пройдет и недели после начала неизбежной войны с Японией, как очевидцы захоронения изумрудов сгинут где-нибудь за речкой Уссури под кинжальным пулеметным огнем самураев, засевших в бетонных бункерах.
Так что о тайне захоронения изумрудов будут знать человека два, ну, в крайнем случае три!
Коробов наблюдал за ходом работ. Заключенные действовали споро. Разумеется, не на совесть, а из-за страха. Полчаса назад старшина Матвеев прикладом раскроил морды двум блатным, не торопившимся возить тачки. И в назидание остальным заставил их ходить в таком виде, не позволяя даже вытереть кровь. Коробов замечал, что всякий раз, проезжая с тачками, груженными до самого верха породой, мимо искалеченных товарищей, лагерники невольно косили глаза на их лица, покрытые застывшей багровой коркой.
Ящики, сложенные в небольшую пирамиду, уже были практически засыпаны, оставалось спрятать торчащие углы, обитые жестью. Часа три работы в таком же усиленном темпе, и на этом месте вырастет изрядный холм.
Майор Коробов внимательно всматривался в лица заключенных. Если они и догадывались о своем предстоящем конце, то это никак не проявлялось внешне. Лица красные, потные, от усердия повылезали языки, а ведь большинство из них лопату за всю жизнь в руках не держали, зато вкалывают так, как если бы возжелали лично внести вклад в строительство коммунизма.
На одном из них Коробов задержал взгляд. Это был тот самый заключенный, который прирезал Абрека. Пса майор любил, а потому прощать зэка был не намерен. В тот момент он едва сдержался, чтобы не пристрелить его, и только значительным усилием воли заставил себя убрать палец со спускового крючка. Такая смерть не для него, зэк сперва должен поработать. А потом еще обязан будет выкопать для себя могилу, вот только после этого и умрет, неважно, первым или последним. Собственно, он уже был покойником, просто его переход из живого состояния в мертвое немного откладывался.
Заметив внимание со стороны охраны, заключенный отвернулся и с прежним усердием покатил тачку. Что-то в его взгляде насторожило Коробова. Он всегда привык доверять интуиции, на войне она заставляла его пригибаться в тот самый момент, когда в него целился немецкий снайпер, а в отношениях с начальством вовремя попридержать язык.
Коробов невольно проводил лагерника взглядом. Даже в согбенной спине этого человека чувствовался скрытый протест. Майор проследил за тем, как тот перевернул тачку на один из ящиков, помогая себе при этом всем телом, и некоторое время стряхивал со дна прилипший грунт. В этом отношении он ничем не отличался от прочих заключенных, и все-таки здесь было что-то не так. Вовсе не потому, что тот старался не смотреть в его сторону, этому тоже не стоило удивляться — глупо было бы искать в его поведении какой-то признательности и думать о том, что заключенный испытывал к своему тюремщику нечто вроде душевной симпатии. Ведь отношения между надзирателем и зэком строго очерчены и не терпят полутонов.
