Откуда ты взялась, дура? Все твои подруги уже свалили в город, там со жратвой получше.
Ворона покрутила головой, потом внимательно посмотрела на Гаврилина, перевела взгляд черных стеклянных глаз на сержанта.
Жрать, наверное, хочешь? Гаврилин сунулся было в сумку за хлебом, замер.
А может, ворона присматривает, кого из двоих людей ей сегодня придется клевать на ужин?
– Пошла отсюда! – Гаврилин махнул рукой.
Ворона неодобрительно покрутила головой, но не улетела, только отошла на несколько шагов.
– Пошла!
Ворона расправила крылья и тяжело взлетела на ветку соседнего дерева.
Снова зазнобило. Гаврилин отхлебнул из бутылки, поморщился. Какая все-таки гадость!
– В сумке какая-нибудь одежка есть? – спросил Гаврилин.
– Что?
– Одежка есть в сумке?
– Нет.
– Жаль…
– Только…
– Что?
– Носки шерстяные. Две пары.
– Что ж ты молчал, – Гаврилин вытряхнул содержимое сумки на землю, отодвинул в сторону пакеты с едой и схватил носки.
Это уже лучше чем ничего. Пальцы отогрелись настолько, что шнурки на кроссовках были развязаны за секунду. Ноги… Ноги даже не почувствовали, что находятся на морозе без обуви.
Гаврилин стащил с ног тонкие хлопчатобумажные носки, попытался пошевелить пальцами. Как там было в книге «Повесть о настоящем человеке»? Гангрена и ампутация.
Ступни и пальцы ног нужно растереть. Теми же шерстяными носками. Крепче, крепче! Не так резко, раздраженно напомнила рана. Не забывай, кто здесь главный.
Понял, понял! Гаврилин натянул теплые носки. Потом следующую пару. Кроссовки. Хорошо. Теперь есть шанс, что на его обмороженном теле будет обнаружено несколько теплых мест.
– Слышь, сержант.
– Что?
– Если я тебе руки развяжу – глупостей делать не будешь?
– Нет.
– А, ну да, как же. – Гаврилин помолчал.
Что тут тянуть? Не смог просто задушить – стреляй. Обмотай пистолет шарфом, приставь к груди. Выстрела почти не будет слышно. Давай, наблюдатель. Жми.
Гаврилин отвернулся от сержанта, взгляд его встретился с выжидающим взглядом вороны.
Не получится из него волка. Каким бы крутым не называл его Хозяин – ничего из его крутизны не вышло. Значит, теперь подыхать? Рукавицы и шапка даже при помощи двух пар шерстяных носков его не спасут. К ночи температура опустится до двадцати пяти. До минус двадцати пяти.
– И где ты взялся на мою голову, Вася! – Гаврилин встал, похлопал себя по плечам, – Ты понимаешь, что мне нужно тебя сейчас убить? Понимаешь?
Сержант кивнул.
– Что молчишь? – Гаврилин поднял с земли шарф, не торопясь стал обматывать пистолет.
– А что?
– Скажи что-нибудь! Жить хочешь?
– Хочу.
– Ну!
– Все.
– Все! – Гаврилин наклонился к самому лицу сержанта. – Я же тебя сейчас убью. Вот из этого пистолета.
Сержант закрыл глаза.
Стрелять нужно в голову, чтобы не попортить одежду. Одежда. Вначале нужно заставить сержанта раздеться, иначе он снова может не преодолеть брезгливость и отвращение к себе и не станет стаскивать одежду с трупа.
Придется развязать руки.
Гаврилин отложил в сторону пистолет, сбросил рукавицы.
Расстегнул на сержанте ремень, портупею. Стянул ремнем ему ноги поверх валенок. Перевернул милиционера лицом вниз. Тот обреченно застонал, решив, что сейчас получит пулю в затылок.
Руки у парня побелели. Гаврилин сломал ноготь, прежде чем смог развязать узел на шнурке, стягивавшем запястья.
– Раздевайся, – Гаврилин отошел на три шага.
Сержант не пошевелился.
– Я тебе сказал – раздевайся!
Сержант тяжело перевалился на бок, с трудом поднял руки к лицу.
– Раздевайся!
– Рук не чувствую, – пожаловался сержант и сел.
– Быстрее, мне некогда, – Гаврилин говорил резко, ему нужно было заставлять действовать двоих – сержанта и себя.
Сержант расстегнул крючки на тулупе. Снял его сначала с правого плеча. Потом с левого. На Гаврилина он старался не смотреть.
Под тулупом у него была меховая безрукавка и свитер.
– Это тоже снимать? – спросил сержант.
– Да, – Гаврилина начинало тошнить от этой покорности.
Когда-то он читал об этом, потом об этом же говорил преподаватель. О том, что перед лицом смерти людей вдруг охватывает апатия. У них даже не появляется мысли о том, что модно попытаться сопротивляться. И одному человеку удавалось убить нескольких, по очереди. А они молча спокойно ждали, когда придет их черед.
Сержант аккуратно положил тулуп, сверху него – безрукавку и свитер.
– Брюки снимать? – голос бесцветный, безжизненный.
– Снимай.
– Мне можно снять с ног ремень?
– Да.
Гаврилину захотелось отбросить пистолет и уйти в лес, не разбирая дороги. Перед глазами поплыли круги. Гаврилин сел на землю.
– У меня тут белье теплое, шерстяное – его тоже снимать?
Гаврилина стошнило. Спазм был неожиданным, тело словно свело судорогой, рана отозвалась на резкое движение тела вспышкой боли. Гаврилин ничего не мог поделать, он не смог бы сейчас даже защищаться.
Боль, отвращение, судорожные движения желудка, мерзкий привкус и чувство собственного бессилия.
Гаврилин стал на колени. Его уже ничего не интересовало, у него просто не осталось на это сил. Провались все пропадом: и Григорий Николаевич, и Контора, и Краб с Хозяином.
Будьте вы все прокляты! Все вы, которые хотите сделать из него или жертву или хищника. Он не хочет быть ни приманкой, ни волком. Вы уже научили его спокойно смотреть на то, как убивают людей. Вам удалось заставить его самого планировать эти убийства. Вы смогли вынудить его даже убивать.
Он перестал быть собой. И он не хочет становиться волком. Будьте вы прокляты!
Гаврилин сплюнул. Осталась только желчь. Выпить. Где там бутылка. На коленях. На коленях к бутылке. К черту.
Не получается у него. Если сейчас сержант приведет к нему людей Краба, Гаврилин даже отстреливаться не станет.
И бежать тоже не будет. А будет просто сидеть в этой ложбине и ждать. А потом приставит к виску пистолет и нажмет на спуск.
Так попытался поступить в новогоднюю ночь Палач. Он не позволил тогда Палачу сделать глупость. А сейчас рядом нет никого, кто мог бы остановить его.
Гаврилин припал к горлышку бутылки. Одно обидно, он так и не успел прочитать записной книжки, которую оставил ему Палач.
Вот бы сейчас увидеть его, сказать, что понимает какие чувства заставили Палача приставить пистолет к виску. Сказать, что честно пытался выжить, что даже чуть не позволил Клоуну спасти себя. Ты не знаешь Клоуна, Палач? Ты спас его еще тогда, когда не был Палачом.
Он попытался вернуть мне твой долг. Просто я не смог его принять. Правда, обидно?
Самогон стекал по подбородку, но Гаврилин не обращал на это внимания.
Ты должен выжить, Палач! Кто это сказал всего три дня назад? Я? Гаврилин засмеялся. Как быстро люди меняют свои взгляды!
Ты должен выжить, Палач! Ты должен выжить, Клоун! Ты должен выжить, Миша Хорунжий! Вы все должны выжить. Вы сильные. А я – слабак. Сла-бак.
Гаврилин аккуратно завинтил бутылку. Пить вредно. Особенно перед смертью. Где они там?
– Можно я напишу своим письмо?
– Пиши, – не оборачиваясь ответил Гаврилин и замер.
Не веря себе, он обернулся.
Сержант стоял над сложенной в кучу одеждой, обхватив плечи руками и дрожал. Тело его колотил озноб, кожа посинела, но он стоял, не сдвинувшись с места, пока Гаврилин бился в истерике.
– Я быстро напишу, – сказал сержант, – быстро.
– Прикинь, сегодня собрался к ней завалить вечером. А вместо этого такой облом!
– Ты, Колян, вечно не по делу ноешь. Вечером, завалить… Тоже мне прикол!
– Пошел ты на хрен, Зеленый, знаешь, сколько я вокруг нее терся?
– Ну и козел!
– Чего?
– Того! Баба сама должна тебя в койку тащить. Думаешь, ей самой не хочется перепихнуться? Еще как. А она ломается только чтобы из тебя бабки вытянуть, – Зеленый говорил лениво, с видом знатока, – твоя намекала?
– Нет, – Колян даже головой помотал, – ни каких бабок.
– В натуре? И подарков не получала?
– Получала…
– Вот именно!
– Я сам ей дарил.
– Точно, все мужики сами хотят этим шалавам шмотье разное покупать и в кабаки водить. Ты свою в кабак водил?
– Ну.
– Сколько раз?
– Раз пять…
– И хорошо небось гуляли?
– Нормально.
– А домой к ней ты заходил, или родители все время дома тусуются? Или, может, к тебе ходили?
Колян промолчал.
– Все бабы делятся на шлюх и динамщиц. И шлюхи честнее, они берут бабки и отрабатывают их. Усек?
– Пошел ты…
Зеленый засмеялся:
– Ладно, не злись! Твоя не такая!
– Не такая!
– А я что говорю, не такая!
– Не такая, понял?
– Ты мне еще в морду плюнь! Ноешь, ноешь… Скажи еще спасибо, что в машине едешь, а не пешком через лес прешься и не маячишь на обочине. Жизни нужно радоваться, получать удовольствие.
