С ней всегда было так – если уж Елена что решила, так никто не мог ей помешать.
Вот и возил ее Платон со своей заимки в школу на телеге и санях. Когда наступали крепкие морозы, они переставали ездить в деревню, где была школа, и сидели по два-три месяца безвылазно в своей таежной избушке. Платон всегда удивлялся, как это девочка не скучает здесь с ним, стариком. Ведь хочется, наверное, какого-то общения со сверстниками, детских игр. Но Елена, казалось, ни в чем подобном не нуждалась. Больше всего на свете она любила природу. Вернее, просто она была неотделимой ее частью. А свою потребность в общении утоляла книгами, которых у Платона была тьма. Видя ее страсть к чтению, он каждый раз из поездок в город привозил ей книги целыми коробками, старательно выбирая то, что, по его мнению, могло ей понравиться.
Единственное, что он-таки заставил ее сделать, так это уехать в Ленинград учиться после окончания школы. Но и тут она его обставила – выучилась на биолога и вернулась к нему, теперь уже мотивируя свой приезд научно-исследовательской работой. Так и стали они жить вдвоем отшельниками.
Веры его Елена не разделяла, хотя и была крещеной. Она относилась к его ритуалам и постам с уважением, не желая тем не менее принимать в них никакого участия, как ни старался отец Платон ее образумить. Девушка была по своему характеру скорее язычницей, и Платон, вздыхая, не раз думал, что на том свете ему еще вспомнят, что не сумел спасти ее душу.
Время от времени появлялся на заимке какой-нибудь заезжий воздыхатель. Елена редко выбиралась из тайги, но почти каждый раз, когда она появлялась в райцентре, кто-нибудь обращал внимание на эту дикую лесную красавицу, и спустя недолгое время дед становился свидетелем очередного спектакля. Ухажеры ходили по заимке за Еленой вроде того лисенка, глядя на нее преданными глазами, но она была непреклонна, и несолоно хлебавши очередной неудачливый жених исчезал.
И хотя каждый раз Платон громко возмущался ее поведением, пророча ей одинокую старость в девках, в душе он был доволен: теперь он уже не представлял жизни без нее. Но главным было даже не это. Платон искренне считал, что ни один из тех, что ошивался здесь, покоренный прекрасными глазами Елены, недостоин ее, все они были какими-то мелкими, никчемными, не было в них ни силы, ни породы, которая на расстоянии выстрела была заметна в его племяннице.
* * *
Елена вышла из дома, неся в руках небольшой рюкзачок и топорик, которые Платон всегда брал с собой в лес, и палку-клюку. Помогла надеть рюкзак на плечи и, стоя во дворе, долго смотрела, как он, засунув топорик за пояс, опираясь на клюку, бодро шагал по тропинке. В свои восемьдесят два года он выглядел лет на шестьдесят, не больше.
Отец Платон спустился по тропе в овраг и заковылял вдоль ручья на юг, туда, где были самые густые заросли багульника и где протекала красивая северная речушка Рыська. Старик прошел несколько сотен метров и вдруг остановился.
– Это что ж такое? – негромко сказал старик и укоризненно закивал головой. – Ай-ай-ай! Видно, беда приключилась?
Возле ручья лежал человек. Одежда на нем была изорвана в клочья и покрыта темно-коричневыми пятнами подсохшей крови. Особенно выделялись кровавые пятна на плече и боку. Они продолжали кровоточить и зловеще темнели на солнце. Человек лежал, уткнувшись лицом в свежую зеленую траву, растущую по берегам ручья. Вид у него был ужасающий, он производил впечатление покойника.
Платон подошел к лежащему, бросив свою клюку на землю и опустившись на колени, перевернул его лицом вверх, оттянул ворот грязной рубахи и прикоснулся пальцами к артерии. Пульс едва-едва прощупывался: казалось, тоненькая ниточка, то пропадая, то появляясь вновь, быстро-быстро пульсировала под пальцами. Было очевидно, что у раненого начался жар – это могло быть следствием заражения крови. Платон покачал головой, пальцем приподнял закрытое веко мужчины. Тот был в глубоком обмороке. Губы его самопроизвольно слегка шевелились, но слов разобрать было нельзя. Когда отец Платон попытался осмотреть рану на плече – судя по обилию крови, глубокую и опасную, – раненый вдруг дернулся и, не открывая глаз, громко застонал.
Старик поднялся, сбросил на землю свой рюкзак и, сняв с себя ветровку, накрыл ею больного – мухи уже облепили измазанную кровью одежду и лицо.
– Сейчас, милый, сейчас. Я быстро. Полежи здесь, потерпи, – пробурчал дед и зашагал обратно к дому.
* * *
– Елена! – крикнул он еще из оврага. – Елена! Давай-ка сюда!
Услышав тревожный зов Платона, девушка прихватила ружье и в сопровождении Алтая – среднеазиатской овчарки наисвирепейшего вида и вполне мирного нрава – мигом оказалась в овраге.
Завидев племянницу наверху, дед не стал подниматься, а почти бегом направился обратно, к раненому. Елена, ни о чем не спрашивая, пошла за ним. Оружие она держала наготове.
– Ружье-то убери, – покосившись на двустволку, проворчал Платон, когда Елена нагнала его. – Чай не на охоту собрались. Ни к чему она. Лишняя тяжесть. Сейчас вон человека будем волочь.
– Какого человека?
– Сама увидишь. Раненый тут, без памяти лежал у ручья, – с расстановкой пояснил отец Платон.
Елена совершенно не удивилась словам деда. Но ружье все же не оставила, а по-деловому забросила его за спину. Раненый по-прежнему лежал, не приходя в сознание.
Они попытались приподнять его и понести на pyкаx, но не тут-то было. Мужчина был крупный, высокий и, хотя и выглядел исхудавшим, весил не меньше восьмидесяти килограммов.
– Не управимся, – тяжело дыша, буркнул Платон. – Надо салазки сделать да волоком его везти.
Старик срубил топориком, что висел у него на пояске, две тонкие осинки, обрубил лишние ветки. Получившиеся шесты Платон связал между собой веревкой, после чего они с Еленой переложили раненого на ветки, а сами взялись за два свободных от веток конца и потащили мужчину к дому.
Овчарка бежала рядом и озабоченно потявкивала.
– Отдохни, – коротко сказала Елена деду, когда они наконец вошли в дом.
Платон шумно дышал, широко открывая рот.
Он присел на стул и некоторое время смотрел, как легко племянница управляется с раненым. Елена принесла таз с теплой водой, раздела его донага, осторожно обмыла раны, так, что больной даже не пришел в себя, насухо вытерла его, перевязала плечо, обработав его травяным бальзамом собственного приготовления, и одела в чистую рубаху Платона. Накрыв раненого одеялом, удовлетворенно на него посмотрела. Потом повернулась к деду, внимательно разглядывающему незнакомца.
– Ну, что скажешь? Кто это? – спросила она.
– Скажу, что издалека, – ответил Платон, посмотрев ей в глаза. – Я ждал гостя из других краев.
Неделю незнакомец провел в бреду. Елена ухаживала за ним, как за ребенком: перевязывала ему раны, уже начинавшие гноиться, отпаивала травяными отварами и колола антибиотики, которые, несмотря на все протесты Платона, всегда держала в доме.
Время от времени раненый приходил в себя. Он изумленно смотрел на незнакомую обстановку, окружавшую eгo, на неизвестную красивую женщину, которая не отходила от его постели ни на шаг, на старика, возившегося в избе по каким-то своим делам, – и молчал. Он ни о чем не спрашивал, ничего не сообщал о себе. Можно было бы подумать, что он немой, если бы не его бред. В бреду незнакомца прорывало: случалось, он говорил очень много, не останавливаясь. Иногда – четко и внятно, иногда – неразборчиво. Стоило ему провалиться в беспамятство – и в нем будто бы включали магнитофон. Девушка, невольно становясь слушательницей того, что он говорил, пыталась угадать, кто он и что с ним случилось.
Дед до поры до времени не обращал внимания на бред больного, но однажды, услышав какую-то фразу, вдруг замер, быстро подошел к постели и испытующе посмотрел в лицо незнакомца. Елена удивленно уставилась на деда Платона. С ее точки зрения, больной не сказал ничего особенного, но она прекрасно видела, что дед с тех пор не только заинтересовался личностью незнакомца, но и насторожился. Теперь он часами сидел возле его постели, стараясь уловить каждый звук, слетавший с обожженных лихорадкой губ.
Елена видела, что больной чем-то явно взволновал Платона. В последние дни он даже чаще стал пропадать в своей часовенке: Елена знала, что туда дед ходит в особых случаях – помолиться в одиночестве и поразмышлять о какой-нибудь серьезной проблеме.
Незнакомец по-прежнему не приходил в сознание. Проводя у постели больного дни и ночи, Елена подолгу задумчиво заглядывалась на его лицо. Дед, замечая это, ехидничал:
– Что, неужто приглянулся мужик? Брось ты, Елена! Зачем тебе такой дохляк?
– По крайней мере, не ходит за мной по пятам и не говорит ерунды, – отшутилась она.
– Ну, здесь ты в самое яблочко попала! – засмеялся дед. – Насчет говорилки у этого болезного действительно все в порядке. Лишнего словца не брякнет. А парень-то вправду хорош собой, а, Еленушка?
