Клейн постарался свернуть свой собственный страх в тугой комок и засунуть подальше, внушая себе, что он человек высокого интеллекта, склонный к холодному расчету и трезвому мышлению. Эти качества помогли ему прожить последние три года, помогут выжить и сейчас. Если во время бунта погибнет пятьдесят человек, это будет самый кровопролитный мятеж в истории тюрем США. А между тем шансы выжить при этом — примерно пятьдесят к одному. И если сидеть себе тихо в камере, а не шататься по тюрьме, шансы увеличатся. Пройдут два, ну пусть три дня, и зэкам все надоест. К тому же они проголодаются и начнут страдать от жары. Так что этот мятеж, как и все остальные, закончится обычно — безоговорочной капитуляцией. Клейну нужно просто оставаться в сторонке…
Неизвестный продолжал кричать. Возможно, это отходил от шока и страдал от невыносимой боли один из несчастных обожженных парней из блока „В“. Клейн не позволил себе раскиснуть: он не стал задаваться вопросом, чем можно помочь раненому, и не чувствовал в душе ни жалости, ни сострадания. Пусть эти люди молятся, если хотят, Богу, или наливаются самогоном и брагой, или обкалываются наркотой — Клейну не было до них дела. Стараясь отвлечься от жалобных криков, доктор сосредоточился на звуке капель воды из крана и веселых воплях бражников и попробовал мысленно подпевать бесконечной песенке, крутившейся на чертовом магнитофоне Эгри:
Здесь, около Аламо, я нашел
Очарование, невероятное, как неба глубина…
Внезапно из коридора послышался звук тяжелых шагов, шлепавших по заливавшей весь ярус воде. Клейн торопливо сел на койке и увидел в поставленном за решеткой зеркальце отражение двух рабочих ботинок. Клейн вскочил и выдернул из кармана револьвер. Не будучи большим спецом по оружию, он снова проверил барабан: боек по-прежнему рядом с пустым гнездом. Доктор опустил револьвер вниз; огромная фигура в дверном проеме камеры загородила собой остатки света, сочившиеся сквозь стеклянную крышу. Неизвестный, всматриваясь, опустил голову так, что стало видно его невыразительное длинное лицо.
— Доктор, — позвал Генри Эбботт.
— Я здесь, Генри, — отозвался Клейн.
Только испытав невероятное облегчение, он понял, как сильно испугался. Повернувшись боком, он постарался убрать револьвер с глаз Эбботта.
— Входите.
Эбботт отворил дверь; оловянная кружка со звоном полетела на каменный пол. Генри посмотрел на нее.
— Все нормально, — успокоил его Клейн.
Пока Эбботт протискивался в камеру, Клейн успел сунуть револьвер в карман.
— Присаживайтесь, — кивнул он гиганту.
— Вижу, вы последовали моему совету, — отметил Эбботт.
Клейн мысленно прокрутил в памяти события сегодняшнего дня, пытаясь припомнить, какой такой совет имеет в виду гигант. Так, последний раз они виделись за завтраком… Ага, Генри советовал ему избегать всяческих контактов.
— Ну да, я избегаю всяческих контактов, — подтвердил Клейн, садясь на стул напротив койки.
На лице Генри промелькнуло озабоченное выражение.
— Если хотите, я уйду, — произнес он.
Клейн знаком остановил его.
— Ну что вы, я очень рад оказаться в вашем обществе. — Он старался придать убедительное звучание своему голосу. — Я чувствую себя в большей безопасности.
— Почему? — спросил Эбботт.
Клейн на мгновение смешался. Эбботт, как малое дитя, порой задавал невообразимо конкретные вопросы, которые, тем не менее, казались глупыми только на первый взгляд.
— Полагаю, мы можем защитить друг друга в случае опасности.
Эбботт немного подумал, затем торжественно кивнул:
— Понимаю…
Лицо Эбботта будто слепили из самых простых элементов, вроде детских кубиков; на лбу ни единой морщины, а рот полностью никогда не закрывался. Те лекарства, которые гиганту кололи по настоянию Клейна, способствовали тому, что его лицо оставалось невыразительным и равнодушным, как маска, и посторонние вполне могли приписать его владельцу любые качества. Эбботт был свирепым, грубым, хитрым или звероподобным — одним словом, таким, каким вы не прочь его видеть. Самому Генри случай опровергнуть устоявшееся мнение о себе предоставлялся крайне редко, поскольку никому не приходило в голову заговорить с ним, — люди вообще предпочитали отводить глаза.
А глаза у Генри в определенном смысле были совершенством — в них ничего не отражалось. Из-за полной неподвижности его лица на коже не было ни морщинки, что в совокупности с отсутствием игры мускулов лишало глаза малейшей выразительности — просто серая с коричневыми прожилками радужка, грязноватая склера и глубокие глазницы.
Клейн кашлянул и перевел взгляд на капель с верхнего яруса. Странно — он делил свою камеру с психопатом-убийцей, который был выше его на пятнадцать сантиметров и тяжелее на сорок килограммов, и при этом чувствовал себя в большей безопасности.
— Для вас неприятности могут показаться более крупными, чем для меня, — сообщил Эбботт.
Вероятно, Эбботт каким-то образом прослышал о его несостоявшемся освобождении.
— Почему, Генри? — спросил Клейн.
— Потому что вы доктор, — ответил тот.
Порой нить рассуждений гиганта прослеживалась довольно трудно: он иногда находил между вещами странные связи.
— Не понимаю вас, — признался Клейн.
Гигант неторопливо кивнул на дверь:
— Там есть раненые. Я видел. Долг доктора в том, чтобы позаботиться о них, но вы сутра связаны моей рекомендацией избегать контактов. Вот я и пришел освободить вас от возложенных мною на обязательств…
Клейн уставился на сумасшедшего. Струйки пота, стекая по телу, щекотали кожу, как ползущие вниз вши.
— Очень мудро с вашей стороны, Генри, — выдавил он наконец, — но дело в том, что я остаюсь здесь в первую очередь потому, что не хочу быть убитым. — Клейн сделал паузу; Эбботт медленно моргнул. — Ваш совет был хорош. И ваше предчувствие было верным. Да, я знаю, что снаружи есть раненые, но я ничего им не должен. Понимаете? — На сей раз Эбботт не моргнул и не кивнул головой. Клейн заставил себя ожесточиться: — Это не моя война! Это не мои люди. То, что я обладаю нужными знаниями, еще не значит, что я должен подвергать свою жизнь риску. В другое время и в другом месте — да, очень может быть, но только не здесь и не сейчас.
Наступило долгое молчание. Эбботт, казалось, ушел в себя. Возможно, он прислушивается к голосу своих галлюцинаций, который называет „Словом“. Наблюдая и беседуя с гигантом в течение долгого периода, Клейн узнал, что Слово управляет Эббот-том примерно так, как взрослый направляет действия ребенка. И не просто взрослый, а ревнивый и непредсказуемый родитель. Весьма большой процент команд и предсказаний, продиктованных Эбботту Словом, были исполнены смысла, тем более что подавались в тюрьме, где паранойя являлась самой мудростью. Слово советовало гиганту, от каких вертухаев лучше держаться подальше, кому из персонала говорить „сэр“, как быстро нужно делать свою работу, когда приходить на разводы и поверки; когда, наконец, есть, а когда не есть овсянку.
Но даже являясь в основном защитником и советчиком Эбботта, Слово иногда выступало в роли его же беспощадного мучителя и неумолимого врага. Это Слово превратило гиганта в жалкую, покрытую нечистотами тварь, обнаруженную Клейном в уголке камеры во время их с Эбботтом первой встречи. И это Слово приказало ему выкосить всю свою семью несколькими взмахами тяжелого молота. Согласно запутанной космологии Эбботта Слово являлось одновременно Богом и Дьяволом. Никакая сила на земле — и уж тем более в „Зеленой Речке“ — не могла сравниться со Словом. Когда Слово приказывало, ни угрозы вертухаев, ни дубинки и кулаки охранников, ни налагаемые начальником тюрьмы взыскания не могли остановить Эбботта. Так, например, Майрон Пинкли остался без пальцев. Эбботт — гигант всегда говорил о себе в третьем лице, — так друживший с Клейном, все его сто тридцать килограммов и два метра костей, мускулов и страданий служили всего лишь послушным инструментом Слова и, не колеблясь, пожертвовали бы собой по первому его приказанию.
Клейн знал, что даже самые сильнодействующие наркотики не заглушали голоса Слова. Да, они помогали Генри подавлять мучения и боль беспощадных замечаний Слова во время припадков, повергавших гиганта в состояние самоубийственного забытья, но голос тем не менее звучал всегда. Клейн предполагал, что Слово не оставляет Эбботта в покое даже ночью. Но если этот одинокий, покинутый всеми, лишенный разума человек, порой казавшийся бесчувственной машиной, на самом деле был тем, что осталось от Генри Эбботта, кто же тогда был Словом? По мере развития своих отношений с гигантом Клейн ощутил очарование Слова: он хотел бы встречаться с ним, разговаривать, но Эбботт был способен выдавать только косноязычный вариант Слова, да и то только под настроение. У Клейна сложилась рабочая версия, что Слово отнюдь не глас Божий: оно — сам Бог.
