На холстах мерзли сугробы, усеянные красными ягодами рябин, похожих на капли крови.
— Как тебе? — спрашивал Костя.
— Очень нравится!
— Послушай, Юль, завтра за мною друг приедет. Отвезет в Москву. Пора мать навестить, узнать, как продаются картины, ку
пить продуктов и обратно вернуться. На все про все два дня уйдет. Сможешь здесь побыть сама? Конечно, я могу тебя с собой взять, но тогда мы рискуем теми работами, какие я начал. Готовые возьму. А незаконченные могут сжечь бомжи. Случалось, иногда они появляются и хозяйничают на дачах. Даже дома жгли. Если увидят, что дым из трубы идет, уже не подойдут. Могут и не объявиться. Но лучше не рисковать. Зимой бомжи повсюду.
— Да я останусь, зачем уговаривать? Чего в Москве не видела? Хоть отдохну, — успокоила Юлька и вечером проводила Костю, помахав ему с крыльца рукой.
— Ну что такого — два дня побыть одной? Всю жизнь жила в одиночестве, пока не встретила Костю! — улыбалась Юлька.
Всего три недели прожила она с ним. А уже привыкла, привязалась к человеку, будто знала его всю жизнь.
— Я рожу тебе сына! И ты перестанешь кричать во сне! Ведь дети к миру рождаются на земле. Ты станешь отцом. А я — матерью нашего малыша. Он будет очень красивым и счастливым. Он никогда не будет сиротой. И ты, Костя, забудешь о пережитом, — говорила Юлька, словно Костя был рядом, никогда не уезжал с дачи.
Юлька не сразу услышала голоса за домом.
— Здесь кто-то есть! Давай попросимся погреться! — забарабанило в дверь.
— Какого черта надо?! — хрипло отозвалась баба, добавив пару крепких слов.
За дверью на минуту стихло, потом послышалось:
— Эй, бабка! Дай огоньку, окоченели. Иль погреться пусти! Не то красного петуха под порог пустим! — послышалось из-за двери угрожающе.
Юлька нашла коробок спичек, решила отдать бомжам, чтобы они ушли от дома. Она открыла дверь и остолбенела от ужаса. Двое сутенеров, от каких едва спаслась совсем недавно, стояли на крыльце.
Юлька хотела захлопнуть двери, но не успела. Мужики узнали ее и, сшибив с ног, заломили руки.
— Попалась, сука! Мы в бегах из-за тебя канаем, а ты тут приморилась? Думала, не надыбаем? Получи свое, курва! — почувствовала Юлька короткую боль. Она не успела крикнуть, позвать на помощь. Смерть опередила последнее желание жизни. Да и была ли она?..
Ленку в доме Серафимы любили все. Да и правду сказать, уж слишком красивой была девка. Нежной и ласковой. От нее глаз не отвести. Белокурое облако волос обрамляло розовое, по-детски чистое лицо, где каждая черта будто выведена старательной рукой искусного художника. Черные брови, карие глаза, маленький рот с едва припухшими губами, ямочки на щеках.
Ее плечи, тонкая талия, упругие груди, выпиравшие двумя яблоками, подвижный, высокий зад, красивые ноги кружили голову даже Егору. Он не мог смотреть равнодушно, как Ленка сидела на стуле, слегка раздвинув ноги. Не мог не смотреть в глубокий вырез кофты, куда так и хотелось запустить обе руки, схватить эти молочно-белые нежные груди и забыть все на свете.
У Ленки была шелковистая, чистая кожа, пахнущая тонкими ароматами. Ее руки казались сотканными из лучей света — белорозовые, гибкие, с длинными пальцами — чувствительными и прозрачными.
Она прекрасно знала, сколь хороша собой, и пользовалась этим преимуществом везде и со всеми.
Густые пушистые ресницы доходили до бровей, отчего ее взгляд казался задумчивым, глубоким. Она покоряла собеседников, подчиняя себе, заставляя любоваться собой каждого.
Ленку даже бабы никогда не решались обидеть грубым словом и жгуче завидовали ее внешности.
Ей, единственной из всех, Егор самолично наливал каждое утро кофе и с нетерпением ждал, когда она соизволит проснуться и пожаловать на кухню.
Мужик балдел, видя ее в распахнутом коротком халате с голыми ногами. Он готов был схватить ее в охапку, унести на руках в свою постель и не выпускать из спальни никогда.
Ни одна баба за все время после возвращения из зоны не вызывала у него такого жгучего желания. Когда появилась Ленка, Егор почувствовал себя мужчиной. Она вгонялф его в жар и трепет всем своим видом, нежным, как звон колокольчика, голосом, томным, зовущим взглядом.
Он краснел и терялся, как мальчишка, когда Ленка обращалась к нему. И если бы не строгие взгляды матери, насмешливые, колкие замечания сестры, Егор потерял бы самообладание, поддавшись чарам Ленки.
И только Серафима с Тонькой не воспринимали девку как неземное создание. Относились к ней одинаково ровно, ничем не выделяя из других.
Только они не восторгались, не хвалили. Зная: она сыта и разбалована восхищениями. Понимали причину самоуверенности и лени. Девка и впрямь была ленивой. Даже постель за собой не стелила. А Антонина, заглянув поутру, всегда поругивала Ленкину неряшливость.
— Эй, Цыпа! А ну! Прибери у себя в комнате! За тобой негров нет! Шустри! Чего развалилась в ванне, отмокаешь уже два часа! Не то сейчас помогу выскочить из нее! — стучала шваброй в двери.
— Шевелись, бабочка, сама! Прислугу ни за кем не держим! — поддержала Антонину Серафима, окинув Цыпу строгим взглядом.
Ленка наспех совала в шкаф свою одежду, не развесив на плечики, комками запихивала. Закидывала койку одеялом, не расправив простынь. Девка не умела стирать и гладить. А потому испачканное белье просто выбрасывала, завернув в газету. Покупала новое. Это на втором месяце подметила Антонина. И, выругав Цыпу с глазу на глаз, затащитла в ванну, показала, как нужно стирать. Предупредив, что в другой раз опозорит при всех.
Имено Антонина назвала Ленку Цыпой. И словно забыла имя девки.
Серафима не ругала грубо, но заставляла готовить, убирать на кухне. Ленке охотно помогал Егор, подсказывал. Заметив, что Цыпа бездельничает, расставив ноги, заголив грудь, а мужик роняет слюни, приводит в порядок кухню, Тонька приходила в ярость.
— Чего развесила тут свои буфера? Ишь, расшеперилась, выставилась напоказ! Живо сдергивай задницу со стула! Не надейся на Егора! Он не нянька за тобой! — выпроваживала брата из кухни.
Принималась гонять Цыпу до тех пор, пока кухня не начинала сверкать чистотой и порядком.
Егор, покидая кухню, вздыхал, оглядывался на Цыпу. Но перечить сестре не решался.
Ленка бросала вслед ему тоскующие взгляды. Нет, она не любила его. Просто жалела о том, что не успел мужик полностью убрать кухню, и теперь ей самой предстоит мыть гору грязной посуды, стол и мойку, шкафы и пол, протирать от пыли стулья и подоконники, вытереть насухо стекла окон и двери.
— Как ты жила, что до сих пор ни хрена по дому не умеешь делать? — удивлялась Антонина.
— А кто бы меня учил, если я не жила в семье? Сколько помню себя, поначалу — детский сад. Там были няньки. Потом — интернат. За собою посуду не мыла. За другими и подавно! — отозвалась Ленка.
— Куда же родители делись?
— Да никуда! Они жили, работали! Интеллигенты! А потому в нашем кругу считалось неприличным самим растить детей. Это беспокойно и хлопотно. Отнимает много времени и здоровья. А мама
врачом работала. Ей просто необходимо было держаться в форме. Отец — режиссер театра. Он не выносил шума детских голосов, вида горшков и пеленок. Не любил возню с детьми. Поэтому я редко с ними виделась. Мною занимались няньки, потом домработница — кормила и обстирывала, убирала и в моей комнате, она была далеко от родительских покоев. У нас не принято готовить, стирать самим! Такое унижало женщин нашего общества. Мама тоже так росла. Никогда не брала в руки кастрюльку или утюг. Это считалось позором. Зато уже с детского сада я училась говорить по-фран- цузски.
— Что за детсад? Мой отец — физик! Но я в детсаде не училась языкам! — вспомнила Тоня.
— Моя мама работала в Кремлевке! Потому я ходила в круглосуточный детсад. Он был недоступен обычным детям. Туда брали избранных… Я к семи годам уже неплохо говорила на французском, играла на пианино, знала работы известных художников, скульпторов, архитекторов. Дружила с детьми из таких семей, что у тебя дух перехватило б от простого знакомства с ними!
— С чего ради? Я была счастлива со своими друзьями! — рассмеялась Антонина.
— Ну, не скажи! Мое окружение…
— Иди в жопу! — не выдержала хозяйка и съязвила: — Не дальше панели улетела пташка! И многие из твоих друзей с тобой теперь кентуются?
— Они живут своей жизнью!
— А ты как подзалетела?
— С интерната все началось. Я тогда закончила семь классов. И меня впервые привели к отцу в полном блеске. Я уже в совершенстве знала французский и английский языки. Знала все хорошие манеры, умела прекрасно держаться в обществе, прекрасно танцевала, пела. Отец, увидев меня уже подросшую, удивился искренне и сказал: "Оказывается, у меня уже взрослая дочь! И даже очень недурна собою! Ее уже можно показать в свете, театралам! Пора представить, гордиться ею! Девица хороша собой!"
