был согласиться Белкин. — Да вот только…
Он не договорил, и тому была причина. На площади внезапно возник Матвей Барабанщиков. Да и не один, а с Алексеем Урывковым на руках. Рядом с ним на некотором расстоянии шли десятка полтора местных мужчин. Было видно, что Матвей едва передвигается от усталости, и, казалось бы, он мог бы отдать свою ношу тем, кто шел с ним рядом, — но отчего-то он ее не отдавал. Спецназовцы вскочили с места и бросились к Матвею.
Первым делом они взяли у Матвея его нелегкую ношу — безжизненное тело Алексея Урывкова. И всем тотчас же стало понятно, что Бегун мертв.
— Вот, значит, как… — выговорил кто-то из спецназовцев, и много чего таилось в этих коротких словах.
Матвей, освободившись от своей страшной ноши, опустился на землю, обхватил колени руками и уставился в пространство невидящим взглядом. Было видно, что он сильно устал, но понятно было также и то, что не в одной физической усталости дело. Его товарищи-спецназовцы стояли рядом и молчали. Молчали спецназовцы, молчали, остановившись поодаль, местные жители, молчали полковник Хадид, Наги и Реза, которые также присутствовали на площади. В этом всеобщем молчании смысла и содержания было намного больше, чем в каких-либо словах, если бы они кем-то были произнесены.
То, что Матвей Барабанщиков ранен, первым понял Кудрявцев. Он увидел, что одежда на левом плече Матвея вся заскорузла от подсохшей крови. Конечно, это могла быть и кровь мертвого Бегуна, но нет — это все же была кровь Матвея Барабанщикова, Севера. Кудрявцев молча взглянул на Рыжова, и тот понял его взгляд. Вдвоем они подошли к Матвею и осторожно сняли с него куртку. Да, он был ранен в левое плечо, и непонятно было, насколько рана серьезная. Кудрявцев и Рыжов принялись обрабатывать рану, и, кажется, только сейчас Барабанщиков ощутил боль.
— Вот как, — криво усмехнулся он. — Кажется, и меня задело тоже… А я и не почувствовал…
* * *
Вначале в санитарную палатку перенесли тело Алексея Урывкова. Затем Кудрявцев подал знак, и туда же отправились все спецназовцы. Кудрявцев взглянул на Наги, приглашая в палатку и его. Предстояло время вопросов и ответов, а следом за этим — и принятие решений. И вопросы, и ответы на них, и решения — все это должно было происходить в присутствии мертвого Бегуна. Поневоле получалось, что спецназовец Бегун также принимал участие в совещании своих живых товарищей. В последний раз — уже после своей гибели.
— Плакать будем потом, — угрюмо произнес Кудрявцев, покосившись на мертвого товарища. — Когда сделаем дело… Наги, мертвого нужно отправить в город.
— Я все сделаю, — сказал Наги.
— Раненого тоже, — Кудрявцев взглянул на Матвея.
— Я никуда не поеду! — мотнул головой Матвей. — С какой стати?
— Ты ранен, — сказал Кудрявцев.
— Так и что же? — Матвей еще раз мотнул головой. — Не в ногу же и не в голову! Так что идти и соображать я могу! Кто вам покажет ходы и выходы в том поселке? Мы там были, а вы не были. — Он невольно покосился на мертвого Бегуна и судорожно сжал зубы. — Или, может, вы хотите вляпаться так же, как мы? Я пойду с вами!
— Ладно, — сказал Кудрявцев. — Пойдешь с нами. А теперь — рассказывай…
Рассказ Матвея длился недолго — на долгие рассказы у него не было сейчас душевных сил, да и физических, пожалуй, тоже. Тем не менее он рассказал все, как было, ничего не утаивая.
— Понятия не имею, как мы засветились, — сказал он в заключение. — Кажется, и маскировались, как полагается, и дышали через раз… А вот же — они нас засекли. А в темноте разве уклонишься от пули?
— Значит, ты думаешь, что в том поселке были именно «каракалы»? — уточнил Кудрявцев.
— Не знаю, — сказал Барабанщиков. — Может, и не «каракалы», а какие-то другие им подобные сволочи… Но то, что они террористы — за это я ручаюсь. Подготовленные и натасканные… Иначе — как бы они засекли нас в темноте? Это надо уметь…
— А может, это были местные жители? — предположил Никита Белкин.
— Это вряд ли, — ответил за Барабанщикова Рыжов. — Местные жители, вооруженные до зубов и преследующие своих врагов по всем правилам в ночной темноте, — это, знаешь ли… — Рыжов не договорил и выразительно пошевелил пальцами.
— Вот только насчет черной дыры мы с Алексеем так ничего и не узнали. — Эти слова Матвей произнес с закрытыми глазами. Он полулежал на полу, и было заметно, что говорить ему очень тяжело. — Пес его разберет, что это такое… Видели мы, конечно, как бандиты суетились рядом с какими-то темными строениями. Или, может, это были какие-то холмы… Или скалы… Ну, а если холмы или скалы, то в них может быть и какая-нибудь черная дыра, я не знаю… Допустим, тоннель или пещера…
— Ну, а что? — отозвался Роман Мара. — Почему бы и нет? По-моему, очень даже логично. Тоннель или пещера — они ведь темные. Черные, иначе говоря. И при этом — очень даже удобные для всяких укрытий. И припасы можно в них хранить, и самим, в случае чего, укрыться.
— Надо бы нам туда наведаться и все посмотреть на месте, — сказал Альберт Корольков. — И решить вопрос по существу. В практическом, так сказать, смысле. В зависимости от обстоятельств. Что скажешь на это, командир?
И все спецназовцы посмотрели на Кудрявцева. Посмотрел на него и Наги. Он, конечно, не понимал, о чем именно толкуют спецназовцы, но вместе с тем понять это было нетрудно, даже не зная чужого языка. О чем еще могла идти сейчас речь, как не о поселке Вади и находящихся в этом поселке террористах?
— Да, надо идти в поселок, — ответил Кудрявцев, и это был не просто ответ — это было командирское решение. Даже больше того — приказ. — Значит, так… Начинаем думать, как это лучше сделать. На размышления — четыре часа. Затем собираемся здесь же, в палатке, с готовыми решениями. Из всех решений выбираем лучшее, и… Словом, все, как обычно. А пока пускай Матвей поспит. Да и об Алексее нам надо позаботиться…
Ровно через четыре часа все спецназовцы, а также Наги вновь собрались в палатке. К этому времени тело Алексея Урывкова было уже отправлено в город. Об этом позаботился Наги вместе с полковником Хадидом. Прощались спецназовцы со своим погибшим товарищем скупо, накоротке и без лишних слов. Что толку было в пространных речах? Мертвого с их помощью не воскресишь, да к тому же не в обычаях спецназовцев было говорить в таких случаях долгие прощальные речи.
