Это она, первый человек, которого он убил. Та, которую он оставил лежать на полу ресторана в новогоднюю ночь, та, которая пыталась его убить.
– Падаешь! – насмешливо сказал кто-то справа, – Он падает! Ты понял, он у нас падает! Какая трагедия! Падает сам Александр Гаврилин!
Гаврилин… Это его фамилия. Точно, его.
Гаврилин повернул голову.
– Клин?
– Узнал, – Клин покачал головой, на измазанном кровью лице появилась улыбка, – только недавно виделись.
К щеке прилипли крошки. На широко раскрытых глазах лежала пыль.
– Не нужно кричать. Мы ведь не кричим.
– Мы не кричали даже тогда, когда ты нас убивал, – Гаврилин узнал этот голос не оглядываясь. Музыкант.
– Мы даже не обиделись, – сказал музыкант.
– Точно, не обиделись, – подтвердил еще один голос, – верно, батя?
– За что ж на сержанта обижаться? Убил и убил – дело житейское. Нам теперь проще, а ему еще жить. Как думаешь, Кирилл?
– Обидно только, к детям так и не смог заехать. А так – все нормально. Честно!
Гаврилин зажмурился. Еще раз ударил рукой по льду.
– Да что ты маешься? Вторую руку разобьешь, – сказал неодобрительно голос лесника.
– Но я же падаю!
– Да кто ж тебе это сказал?
– Я же вижу…
– Видишь! – музыкант засмеялся, – Видишь! А кто тебе сказал, что ты видишь правду?
– А вдруг это стена мимо тебя взлетает? А ты стоишь на месте. Ты вниз смотрел?
– Нет.
Хохот. Смеялись все.
– А ты посмотри, – посоветовал Клин, – до самой смерти не забудешь.
– До самой смерти… до самой смерти… до самой смерти… – подхватили остальные и засмеялись.
– Ты не падаешь, дурак, не падаешь. Ты взлетаешь!
Гаврилин не разобрал, кто именно сказал это. Взлетает. Куда? Вниз? Или падает вверх?
– Помнишь, что говорил Хозяин?
– О том, что наверху нечем дышать? Помнишь?
– Ты еще тогда спросил, не кружится ли у него голова от недостатка воздуха. Помнишь? – голоса быстро сменяли друг друга.
– Помнишь? Помнишь? Помнишь?..
– Только он поднимался долго…
– …а ты взлетаешь быстро…
– …за несколько дней…
– …ты будешь на самом верху…
– …только не цепляйся за лед…
– …все равно не поможет…
– …ты будешь на самом верху…
– …только попав на самый верх…
– …ты можешь…
– …уйти оттуда только после того…
– …как попадешь туда…
– …если захочешь уйти…
– …там нечем дышать…
– …там ты остановишься, а мы…
– …а мы полетим дальше…
Гаврилин зажал уши руками, посмотрел вниз.
Под ногами у него скала обрывалась. И начиналась голубая бездна неба.
Гаврилин почувствовал, что задыхается.
– Здесь нет воздуха! – крикнул ему кто-то, нелепо, вверх ногами стоящий на самом краю скалы.
И все стало на свои места. Он действительно взлетал.
И на самой вершине его ждал Хозяин. И еще кто-то. И еще… их было много, людей, стоявших на линии отделявшей скалу от неба.
Он действительно летел вверх, и это было куда страшнее, чем падение.
– … вдребезги. Лесника достал на улице, из ружья.
– Не звони. Лесника он положил из пистолета. Всего изрешетил. А Битому – точно, в живот.
– Кишки, кости – все в кашу.
– И Кирилла.
– И Кирилла. Вначале засадил ему в живот из двух стволов картечи, потом в лоб пулю влепил. И Нолику.
– С Ноликом вообще странная штука получилась…
– Какая штука?
– Да его пес порвал, кавказец Петровича. Руку почти начисто отъел, горло перекусил.
– Пацаны говорили, что живот Нолику чуть ли не до позвоночника выел.
– Тогда зачем ему еще и пулю в лоб засадили?
– Может, псина уже мертвого грызла?
– Хрен его знает… Ты лучше скажи, как он умудрился всех положить один. Пятерых. И Кирилла с ними, а Кирилл, между прочим, не салага.
– Хрен его знает. Так же как и Клина. Если человек умеет, то…
– Не нужно было его трогать. Лабух все точно сказал.
– Пасть закрой.
– Чего?
– Пасть, говорю, закрой, вон Краб появился…
– Где? А…
– Не дай Бог с ним сейчас зацепиться!
– Не пялься на него, а то гляделки быстро закроет!
– Нахрен!
– Тихо!
– Делать нечего? – спросил Краб, подойдя к болтавшим, – Занятие придумать?
– Да мы просто…
– Что?! – лицо Краба исказилось.
– Ничего, ничего, мы на минуту вышли, все…
– Я вам, суки… – Краб резко отвернулся и пошел к особняку.
– Совсем озверел.
– Озвереешь тут. Ему сейчас с Хозяином разговаривать. А тот шутить не будет. Упустили мужика.
– Краб Хозяина не боится.
– Не гони!
– В натуре. Сам сегодня слышал, какая разборка в кабинете была.
– Сам слышал?
– Ну, пацаны говорили.
– Пацаны… Крабу сейчас нужно только одного человека бояться.
– Кого?
– Сам подумай. Пошевели мозгами.
– Этого что ли, который сбежал?
– Быстро соображаешь!
– Считай, только Краб и остался в живых из тех, кто в подвале был. Сечешь?
– А Витек?
– А Витек, считай, уже покойник.
– Это точно. Надо же было такое учудить!
– А что он?
– А он как увидел, что у лесника произошло, крышей поехал, кинулся к машине, чтобы, значит, ноги оттуда сделать. Прикинь, при Крабе.
– Ни хрена себе!
– Вот и ни хрена! Краб его достал и так отделал…
– Привезли Витька как мертвого.
– Вот так-то, Максик, это тебе не «Гиппократ» караулить.
Максим молча кивнул.
Он уже несколько раз успел проклясть тот момент, когда согласился на предложение Краба. Все, что происходило с ним, слишком напоминало беспредельный телевизионный боевик. Трупы, кровь, суета, слухи и пересуды. И страх.
Все боялись. Боялись Краба, боялись бывшего пациента клиники, боялись друг друга.
Максим потоптался на улице, подождал, пока все зашли во флигель. Нужно перезвонить. Так, чтобы никто не засек. Если кто заметит, что он треплется по телефону – порвут на куски. И даже особо разбираться не будут.
И тут уж не поймешь, что лучше, сразу подохнуть, или чтобы Краб начал вопросы задавать.
Максим передернул плечами. Холодно. Или страшно? Огляделся. Потоптался на месте в нерешительности. Потом отошел за угол дома и достал из кармана телефон.
Хорунжий не выходил на связь уже несколько часов. И никто из его группы так и не попал в поле зрения. Исчезли. Испарились. Прекратились переговоры по прослушиваемым телефонам. Будто и не было группы.
Григорий Николаевич сидел за письменным столом и чертил на листе бумаги карандашом бессмысленные линии. Округлые ничего не значащие вензеля.
Хорошее настроение куда-то ушло. Все вроде бы осталось по-прежнему. Операция была практически завершена, поставленные цели достигнуты, но… Не хватало какой-то мелочи. Махонького нюанса. Штришка, чтобы увидеть картину завершенной.
Последнего мазка гения.
Григорий Николаевич улыбнулся своим мыслям. Гения. С такой самооценкой пора писать мемуары. Гения. Забавно. В любом искусстве гением считается тот, кто широко известен, кого знают сотни и тысячи людей.
А в его работе гением является тот, о ком не знает никто. Это в идеале. Или почти никто. И чем меньше это «почти», тем гениальнее считается игрок. Или актер? Или режиссер? Как ему себя называть? В каком жанре он работает? Иллюзионист? Кукловод?
У кукловодов не бывает такого, чтобы куклы перестали подчиняться. И не бывает, чтобы кукловода раздражала излишняя послушность и предсказуемость куклы. А его…
Если вдруг кукла переставала выполнять приказы, это значило только, что оборвалась веревочка, дергавшая марионетку. Нужно эту веревочку восстановить. Или протянуть новую. Бывало, что кукла становилась слишком тяжелой и обрывала все нити управления. Тогда нужно было просто выбросить куклу, предварительно сломав, чтобы никто не смог ею воспользоваться.
Григорий Николаевич поймал себя на том, что карандаш, подчиняясь его мыслям, стал рисовать куклу, что-то среднее между Пьеро и Петрушкой. Нехорошо. Нельзя выдавать свои мысли даже наедине с самим собой.
Григорий Николаевич аккуратно заштриховал фигурку. Он вообще не любил марионеток. Он предпочитал ставить пьесу так, чтобы ниток не было вообще, чтобы куклы жили и действовали с предельной естественностью. Чтобы каждая из них имела свободу воли и выбора. И чтобы эта свобода приводила их к тому финалу, который задумал Григорий Николаевич.
И чтобы никто из зрителей не мог догадаться, когда заканчивается одна пьеса и начинается другая. Пусть актеры думают, что живут, пусть зрители думают, что видят заказанную постановку. Пусть. Только он один будет знать, что происходит на самом деле. Только он один.
Да. Сейчас он мог бы аплодировать себе. Все сложилось как нельзя лучше. Все получилось. Сработала многоходовка, задуманная еще несколько лет назад. Осталось совсем немного. Просто прибрать на сцене.
И такая вот пауза.
Григорий Николаевич задумчиво посмотрел на телефонный аппарат. Можно было, конечно, самому позвонить Хорунжему. И засечь где он сейчас находится. И приказать ему собрать группу в назначенном месте. Но это было бы слишком грубым приемом, будто он своими руками сложил кукол в ящик. Кроме этого, такая настойчивость могла бы просто спугнуть постоянно настороженного Хорунжего.
