За зимовьем послышались торопливые шаги, голоса.
— Давай узнаем что там? — зудел Федька.
— Не шелести, — коротко и грубо оборвал Берендей. Погасни папиросу, он лег в кровать, не проявив ни малейшего интереса к тому, что происходило за стенами избы.
А там вскоре все стихло. Голоса и шаги не повторились.
II Харя, полежав еще немного с открытыми глазами, незаметно для себя вскоре уснул.
Утром он проснулся так поздно, что не увидел, как ушел на работу Берендей.
«Проспал, все проспал, даже завтрак не приготовил. Пошел Берендей голодным. Как же он теперь там будет?» — сетовал Федька, растапливая печь.
И вдруг вспомнился ему звук выстрелов ночью. Зная, что охотники оставляют кого-либо из своих кашеварить, решил сходни, и разузнать, что стряслось ночью в Заброшенках.
Едва открыв дверь, увидел перед палаткой промысловиков окровавленный снег, затоптанный, осевший сугроб и на нем — громадную медвежью шкуру. Гора мяса еще парила у самого входа в палатку.
— Эй, Федор! Возьми свежины, котлет нажаришь. Вон какого мы уголовника вчера уложили! Дежурили мужики на берегу, глядь — из распадка кто-то вышел! И за ним кинулись, попался подранок! Опасный черт! Да ты бери побольше, — давал кашевар медвежатину щедро, от души…
— Подранок?! — у Берендея котлета в горле колом стала, колом. Харя все ему рассказал — Откуда здесь взяться подранку, если он только по следам обидчика ходит. Кто же мог ранить, если в этом году на медведей была запрещена охота…
Да и зачем подранку средь зимы, в самую лютую крещенскую стужу рыскать в распадке, где не только нечем поживиться, а и передвигаться трудно в глубоком снегу? Если бы его ранил местный охотник, не миновать бы поселку беды.
Выросший в этих местах и, конечно, знающий о поселке зверь не стал мстить людям вслепую. Как все медведи, вначале хотел отомстить обидчику. А уж потом — держись род человечий! Но не повезло зверю.
Распадок… В нем речка до самой зимы звенела детским смехом. Слух радовала. Где-то в нем искал медведь стрелявшего.
Но зачем зэку зверь? Жрать стало нечего? Но рядом Ново-Тамбовка. Испугался? Вряд ли. Бздиловатый не решится поднимать зверя из берлоги. Завалить его нужны сила и умение. Положим, и это было. Но шкура, нутро — куда все дел бы? Ведь это улика! И любой лесник не прошел бы мимо, вышел на след. И тогда — крышка.
А может по случайности зверь в шатунах оказался, с голоду на зэков попер? И тем деваться было некуда…
«Да, на одного медведь мог хвост поднять. Но на троих — нет. Не попер бы даже по голодухе. Скорее мышковать бы стал, чем рисковать башкой. Запах оружия зверь издалека чует. Значит, фрайера его пристопорили. Но зачем? Чтобы один раз нахаваться, так рисковать? Либо никогда в тайге не были, либо вовсе фрайера. И их не так уж сложно будет накрыть. Хотя мне они на кой хрен. Меня они не грызут, не точат, а мусора в этих делах пусть уши не распускают. Какие ни на есть, те зэки, они — свои. И по всем нашим фартовым законам не стану я их закладывать, хоть и примечу», — решил для себя Берендей.
Подранок… Харя ничем не выдал себя, знал, не любил фартовый, когда он размышлять начинал. Высмеивал, злился на Харю, и тот уже давно научился думать молча. Благо, времени у него хватало.
В природе, ее проявлениях он не был силен, зато знал по жизни: коль обидел кто-то зверя в неурочное время, не одна человечья судьба оборвется.
Да и кто мог ранить медведя, если поселковые мужики, помимо вот этих промысловиков, на крупного зверя никогда не выходили. А промысловики законов охоты не нарушают.
Даже он, недоумок, слышал от людей, что у медведей по осени течка проходит. Это вроде человечьей любви. С тою лишь разницей, что подсматривающий не вернется в дом живым Свирепы медведи на расправу. И за помеху в утехе разорвут на части любого. От этой ярости еще никому не удалось уйти. И даже матухи, те, кто никогда, далее по голоду не рвут мальчишек- подростков, во время течки и их не пощадят.
Кто ж мог ранить? Сомнений у Хари нет. Он стал боязливым, вздрагивал от каждого шороха за зимовьем. Помнил, кик недавно милиционеры, словно между прочим, напомнили — если примете беглецов, будете привлечены к ответственности за укрывательство преступников. А значит, прощай поселение. Прибавится еще одна статья и дополнительный срок наказания.
Федька даже вспотел, вспомнив это. Ему вовсе не хотелось прятать в зимовье беглецов. Но Берендей… Как он отнесется к этому?
Харя выглянул в запотелое оконце. Скоро сумерки. У палатки промысловиков топтались кашевар и дозорный, который карабин из рук не выпускает. Поесть пришел и снова пойдет охранять Заброшенки.
Чудные мужики! На что они рассчитывают? Да к ним и так не подойдут, даже на пушечный выстрел. Обойдут за версту. Совсем другое дело они с Берендеем. По светлу, может, и решатся навестить их, а вот ночью — не обойдут.
Харя замотал кулеш в телогрейку, кашу отодвинул от жара, чтобы разомлела, но не остыла до прихода Берендея.
Выметая избу, Федька думал: когда закончится его поселение, вернется он в деревню. Поклонится могиле матери, долго будет у нее просить прощения. Потом поднимет на ноги дом. Н нем после матери никого не осталось. Сестры по очереди прибирались в нем, наводили порядок. Но бабьи руки — не мужичьи. А Харя давно по работе соскучился.
«Интересно, а кем меня в колхоз возьмут? На конюшню иль на трактор? — думал Федька. И тут же спохватился: — А как же Берендей без меня? Он же пропадет. Вернется в «малину» и смокрят его где-нибудь свои же фартовые. Нет, надо его сфаловать с собой. Он умный мужик. С его мозгами в начальники можно выбиться, если будет матюгаться поменьше».
Открыл Харя дверь зимовья, чтобы вымести мусор наружу, и едва не сшиб с ног Берендея, торопливо возвращающегося с работы. Проскочив в зимовье, тот бросил на ходу:
— Закрой дверь.
Харя поспешно выполнил просьбу и удивленно смотрел на упыхавшегося Берендея.
— Падлы, шваль, фрайера, мокрожопые твари! — ругал тот кого-то неведомого, темнея лицом.
— Ты кого полощешь?
— Кого-кого! Да этих беглецов, туды их… Наследили на берегу так, что теперь их накрыть только дурак не сумеет.
Объявились? — осел Харя.
— Они тут давно зацепились. С месяц. Тайга тут глухая. Вот и глянулись места. Зашились в середке распадка, под Черной сопкой, где уголь раньше брали поселковые. Там пещеры получились. С внутренними ходами. Там и приклеились. Больше негде. Это километрах в пяти отсюда, если распадком. По прямой — меньше.
— Я бывал там, — сознался Харя, — хотел в том месте шалаш себе поставить. Да больно не понравилось мне там. Запах нехороший стоит.
— Понятное дело. Из угля газ выходит. А серная вонь — что свежее говно воняет, — отозвался Берендей.
— Так может это поселковые за углем туда ходили?
— Хрен там! С чего это поселковые средь ночи за сивучьим мясом придут? Эти его в Ново-Тамбовке за гроши купят собакам. Сами этого мяса не едят. А уж если б кого и занесло по пьянке, у мужиков за пузырь всего сивуча взяли бы. Тут же — самые мясистые части отрезаны. У моего лахтака, которого на берегу оставил, не было сил дотащить к общей куче. Они лапу откромсали…
— Голодные, видать, — невольно пожалел беглецов Харя. И спросил — А чего они тут осели?
— Обложили их мусора всюду. На всех дорогах на шухере стоят. А в тайгу сунуться — слабо. Теперь кто кого застопорит — один Бог знает.
— А почему ты думаешь, что под Черной сопкой они? Туда ж поселковые всегда наведаться могут.
— Финач из кармана доставали и угольную пыль вытряхнули на снег. Потом около сивуча один присел и жопа оставила на снегу черный отпечаток. Ну а что касается поселковых, так им всем еще по осени топлива завезли, хоть задницей ешь. До самого лета беды знать не будут.
— Так беглецы о том не знают, — усомнился Харя.
— Ты что, их за хмырей принял? Они не морковкой деланы. Пока двое дрыхнут, третий на стреме стоит.
— А охотники заметили того сивуча, где фартовые мяса отрезали?
— Им нынче не до того! Подранка взяли. На сивуча даже не глянули.
— Не удивились, откуда подранок здесь взялся?
Берендей даже поперхнулся от удивленья. Глаза его округлились.
— Вот так недоумок, мать твою… Да кто ж тебе этакое в колган всадил? Ишь ушами шевелить научился! Ну да помалкивай, коль допедрил. Не вякни мужикам, пусть считают удачу случайно, наваром. Иначе — хана фартовым! Усек?
— Усек, — важно оттопырил губу Федька и подставил свои оживающие ноги, чтобы Берендей натер их.
Фартовый посматривал на Харю удивленно. А тот, прикинувшись простачком, спросил:
— Сегодня сколько сивучей убил?
— Три.
— А фартовым сколько оставил на вчерашнем месте?
У Берендея даже руки опустились:
— Подсматривал за мною, гад?
— Нет. Сам протрепался.
