— Нет. Сам протрепался.
— Темнишь, — злился Берендей.
— Не стал же ты резаного сивуча на кучу тащить. Это ж иго равно, что зэков мусорам заложить. Такое мужики увидели бы…
— То-то и оно. Пришлось мне его разделать на месте. По частям переволок к куче мяса, которую завтра в поселок заберут.
— А как же фрайера?
— Ни хрена им не оставил. Не знаю их. А потому подогревать не стану. Да и промысловики заметить могли заначку. Подозрение на меня легло бы. А фартовые, увидев добычу, либо за живца приняли бы, либо за должок. И тогда мой калган не сносить.
— Не тренькай, Берендей. Одна, две нычки и нарисовались бы они сюда. Тебя бы выследили. Ну а чем могла такая встреча кончиться? Им свидетели не нужны. Они жмурят всех, кто их видел. И тебя не пощадят. Потому, если оставил нычку, убери се. Я пока дышать хочу. И тебе, небось, не надоело.
Берендей послушно вышел из зимовья и направился к морю.
Глава четвертая БЕЛОЕ ЭХО
Берендей взял с собой железный крюк, которым цеплял и волок к берегу сивучей.
Бригада промысловиков уже ужинала и никто не заметил пустившегося к берегу Берендея. Тот торопливо обогнул скалу и вскоре исчез.
Быстрые сумерки прятали фигуру человека, жавшегося ближе к скалам. Вот и коса. У ее начала и оставил Берендей громадную тушу старого сивуча для тех троих, кто вынужден, как и он когда-то, скрываться в тайге от людей, от милиции, от кентов.
Берендей вглядывался в темноту: за сугробом должен быть сивуч. Его от глаз промысловиков с одной стороны закидал снегом. Фартовый сдернул с плеча тяжелый крюк, кинул в тушу.
— Ой, блядь! — внезапно услышал злой возглас.
Берендей отскочил. Лоб вмиг вспотел. Волосы на макушке
стали дыбом.
Фартовый нагнулся. Рядом с сивучом стонал мужик. Крюк огрел его по плечу, разорвал куртку.
— Падла ты, паскуда! Иль буркалы тебе вышибли? Чтоб ты сдох, — блажил мужик.
— Чего? Ты на кого хвост поднимаешь, козел? Захлопни пасть, пока не размазал тебя, блядюга! — свирипел голосом Берендей.
— Всего раздробил, гад! — канючил мужик.
— Не темни, сучий выкидыш, не время и не место на жаль брать. Я тебе не фрайер и не лягавый, — обрубил Берендей.
Мужик враз перестал сопливиться, встал, подошел к Берендею вплотную.
— Фартовый? — спросил коротко.
— Берендей.
Мужик пригнулся, будто от удара. Тихо свистнул. Из-за скалы послышались шаги.
— Сыпь, кенты! Повезло! Свой! — заговорил мужик торопливо.
К Берендею осторожно, словно принюхиваясь, подошли двое.
Стали по бокам на всякий случай, ловя каждое слово и движение.
— Чего пасете? — усмехнулся Берендей, оглядев троих мужиков. — Иль не слышали, кто я?!
— А нам плевать на то. А ну покажь, чего в карманах носишь… — начал было приближаться и тут же свалился от Берендеева кулака один из подошедших. Второго — огрел крюком так, что он закрутился у ног. Третий скользнул в распадок узкой тенью.
— Меня стопорить вздумали! Чтоб вам век свободы не видать! — Берендей пнул сапогом мужика у ног. И, перешагнув его, повернул, чтобы уйти. Но тут же почувствовал боль в плече. Понял. И, развернувшись, сгреб поднявшегося мужика, с размаху вдавил его затылком в скалу.
— Берендей, завязывай! — услышал фартовый. Над его головой, целясь в макушку, стоял третий, сбежавший незаметно. В руках его было ружье.
Фартовый схватил мужика, валявшегося в снегу, прикрылся им.
— Брось кента, если ты — фартовый.
— Оставь ружье! — потребовал Берендей.
Незнакомец откинул ружье. Берендей опустил мужика и только тут почувствовал, что рубаха на плече стала мокрой.
— За что ты их?
— За перо в плече. А еще кипеж.
— Ты как нас надыбал?
— Сами расписались всюду. И на сивуче, и на берегу. Наследили, одним словом.
— Мусора нас ищут?
— Еще бы! Целые кордоны выставили. По радио о вас трехали. Приметы передали. Весь Сахалин про вас слышал. Каждый фрайер.
— Хрен с ними. Нам бы хоть малость жратвы. С осени, кроме мяса, ничего не видели.
— А я где возьму? Сам перебиваюсь с мяса на рыбу. Да и было бы, передать нельзя. Следят за вами. Даже охотники. А я у них на подозрении. Поселенец я.
— Курево с собой хоть есть?
— Имею.
— Пошли поглубже за скалу.
Услышав о куреве, зашевелились и двое остальных. Кряхтя, вставали на карачки, потом, очухавшись, на полусогнутых поплелись за скалу.
Дрожащими пальцами выдергивали папиросы из пачки. Затягивались глубоко.
— Ну и дербалызнул ты меня! Едва оклемался, — признался один.
— Да и меня шваркнул знатно.
— Не залупайтесь. Размахались перьями, козлы, — огрызнулся Берендей.
— Ты откуда сам?
— С Южного. Паханил там.
— А чего не слиняешь?
— Рано. Дела здесь есть.
— А нам не пофартило. Хотели отсидеться, нарвались на мусоров. Погоня была. Еле оторвались.
— Теперь вот тут кантуемся, почти месяц. Куда ни сунемся— стопорят. Даже в пургу.
— Хотели налет сделать в Ново-Тамбовке на сберкассу, а там — засада. Такой шухер поднялся — еле слиняли. По пути и пекарню влетели. Схватили хлеба по краюхе, так Лунатику калган ухватом чуть не раскроили, — жаловались беглецы.
— Мне ухватом, а тебе лопатой чуть костыли не отсекли, — буркнул тот, которого Берендей зацепил на крюк около сивуча.
Курили фартовые, пряча огоньки папирос в кулаки.
— Вы там у себя на Черной с огнем осторожнее. Потянет ветер от вас на поселок, мусора враз нарисуются, — предупредил Берендей.
— И это пронюхал! — удивился Лунатик. И предложил — Так чего темним, похиляли к нам на хазу.
В черной пещере было темнее, чем в тайге. Дышать здесь стало трудно. И фартовые вели Берендея только им известными коридорами. В них было много поворотов, ложных выходов, тупиков.
— Давай сюда, — слегка подтолкнул Берендея в бок один из мужиков.
— Кто же у вас за пахана? — спросил поселенец, когда его привели в продуваемый, но сохранивший тепло отсек.
— Пан! — кивнул Лунатик на коренастого, похожего на краба мужика, которого Берендей едва не размазал по скале.
— А этот кто же? — указал на молодого парня, грозившегося со скалы ружьем.
— Белое Эхо, — ответил Пан.
— Странная кликуха. Больно ученая. И фартового в ней ничего нет.
— Твоя тоже не из простых, — отозвался Белое Эхо.
— Моя от леса, глухомани, таежной дикости, — рассмеялся Берендей.
— А его так краля назвала. Любила. А вместе остаться не привелось. Редко виделись. Однажды в ресторан с ним пошла. Тут — мусора. Эхо уже искали. Хотели взять. Стал отстреливаться. Лягаши тоже за пушки схватились. Девка в тугой момент и прикрыла его собой. От погибели. Он за нее троих уложил. Приговорили к вышке. Терять стало нечего.
— Ас чего ты в блатные подался? — спросил Берендей у Белого Эха.
— Отец умер, мне семь лет было. А через три года мать с ума сошла. Соседи квартиру заняли, а меня — на улицу, среди ночи. С месяц по помойкам перебивался. А потом фартовые домушничать научили, — присел Белое Эхо. И продолжил тихо — Своих бывших соседей, что и нашу квартиру заняли, первыми обчистил догола. Нашли лягавые. В суде меня и слушать никто не стал. Упекли на три года. А я — смылся. Опять в «малину». Четыре зимы, как сыр в масле. Пока ее не встретил. Хотел забыть. Да не сумел. Видно, такая фортуна моя. Она и сегодня, мертвая, оберегает меня. Если плохое впереди — кричит эхом. Нашим с нею сигналом. Когда-то на свидание друг друга так звали. Знаю: крикнула — беда рядом, стерегись. И всегда верно. Так что теперь не я, а мы вдвоем с нею — фартовые, оба сироты, два Белых Эха.
Неяркий огонь освещал лица мужчин. Стоявший позади Белого Эха Пан, глянув на Берендея, указал на парня и покрутил пальцем у виска.
— И часто ты ее слышишь? — спросил Берендей.
— Пока мы тут, молчит. А до этого — все время кричала.
— Эх-х, кент, коль зенки твои стали на девку глядеть, из «малины» надо было срываться. У фартовых не бывает любви, мет жен и детей. Иль про то не ботали? Закон «малины» один на всех: бабы для нас — лишь для минутной утехи. Но не для любви… Хреновый у тебя была пахан и кенты дерьмо. Не уберегли…
— В «малине» никто никого не бережет, по себе знаю. Вот и я попал в тюрягу, потому что в армию не хотел. Психованным прикинулся. Лунатиком. Зато и кликуха такая. А меня в психушке так измолотили, что и в самом деле приступы начались. Четыре месяца я не спал. Совсем. Потом слепнуть начал. Меня выгнали из психушки на все четыре. Вышел я и не помню, что было. Очнулся уже в изоляторе. Говорят, по пьянке девку хотел изнасиловать. А я в рот и капли не брал. Не жрал несколько дней. Разве тут до насилования. Лишь бы самого не попользовали по ошибке. Но докажи! Вот этого я и не сумел. За то и получил червонец.
— Па суде спрашиваю ту девку, мол, я тебя обидел? Она и говорит, если бы обидел, вышку дали б! Тогда я и спрашиваю судей: если не обидел, за что судите? Они и говорят, за покушение. Ладно. В зоне за ошибочную статью опетушить хотели. А тут у меня опять приступ. Что где взялось. Двоих угробил. Меня — в шизо. А там старый дедок сидел. За неуважение лагерного начальства угодил. Вот он мне и помог, многое подсказал. Дай ему Бог здоровья, если жив тот старичок. С тех пор я делаю, как подсказано. И никаких приступов.
