– Кому ты помешаешь? Садись, – легко Штурмин назвал незнакомца на «ты».
По комплекции они были схожи, по годам ровесники, но короткая стрижка и длинные седоватые волосы кардинально меняли первое впечатление от них. А в остальном сходство было разительное. Если бы Лев Штурмин отпустил длинную шевелюру и недели две не брился, он бы наверняка был похож на Хоботова как родной брат.
Подошел Борис и хотел возмутиться, предложить новому посетителю устроиться где-нибудь в другом месте, ведь как-никак, Штурмин был знакомым Забродова, и именно Илларион оставил его здесь, за своим столом.
– Я не против приютить его здесь, – спокойно сказал Лев.
Официант пожал плечами:
– Что желаете?
Заказав кофе и салат. Хоботов посмотрел на Штурмина. Тот поглядывал на рюмку с водкой.
– Я бы тоже с удовольствием выпил.
– Так в чем проблема? Выпей, – сказал Штурмин и, взяв чистую рюмку, двинул ее к собеседнику.
– Нет-нет, я за рулем.
– А жаль, – сказал Штурмин, – сидел с друзьями, а они вдруг разбежались. Случается и так… Словно ветер налетел, подхватил их, а я остался один. Сижу, как дурак, в кафе, а в графине еще…
– Вижу, вижу, понимаю, – Хоботов крякнул.
Тут же взял сигарету и закурил. Закурил и Штурмин, вернее, он раздавил в хрустальной пепельнице предыдущий окурок, еще тлевший, прикурил новый.
– Отмечали?
– Давно не виделись.
– Понятно. А у меня.., вот.., неприятности, – сказал Хоботов, – работа застопорилась, и ни туда, ни сюда. Бьюсь над ней как рыба об лед, и ничего не выходит.
– Что за работа? – безо всякого интереса осведомился Штурмин.
– Скульптор я.
– Скульптор? – удивился Лев.
Такие профессии, как художник, скульптор, музыкант раньше существовали за кругом интересов Штурмина. А тут такой день случился, сперва искусствовед Болотова умные вещи говорила, затем скульптора занесло и, судя по всему, мужик он толковый, сильный.
А силу в мужчинах Штурмин уважал, наверное, больше, чем какие-либо другие качества. Это и расположило его к Хоботову.
– А что ты такое делаешь? Памятник, что ли, на могилу?
Хоботов сидел, и его пальцы, словно кусок пластилина, сминали и разминали толстую жестяную пробку от напитка.
– Одну работу пообещал. А надгробия я не делаю, это то же самое, что музыканту на похоронах играть. Лабух какой-нибудь согласится, а настоящий мастер – нет.
– Почему?
– Так заведено. Вообще-то, ты" наверное, спортсмен? Тренер, да?
– В общем-то, да, – признался Штурмин, хотя сказал это довольно уклончиво, могло быть и так, и эдак.
– Смотрю, мужик ты сильный.
– Чем-чем, а силой, бог не обидел.
Официант принес кофе и салат. Хоботов ел с аппетитом, а Штурмин выпил рюмку водки. Теперь она пошла легко, ведь как-никак, появилась компания.
Говорить можно было вполне откровенно о делах житейских, настолько откровенно, как говорят попутчики в поезде, которые понимают, что эта встреча единственная и больше никогда не повторится, что жизненная дорога их свела. Волей случая они оказались в одном вагоне, в одном купе, а дорога их разведет. Они сойдут на разных станциях и уже никогда в жизни не встретятся и вскоре о встрече забудут. А вот душу в разговоре облегчат. Только постороннему человеку можно легко раскрыться и выплеснуть все то, о чем ни друзьям, ни близким не расскажешь.
И Штурмин как-то сам того не примечая, может, согретый алкоголем, а может, сильно перенервничал, не успел как следует выговориться с друзьями, рассказал Хоботову о многом. Естественно, он умолчал о том, кто он, где работает, в каком звании служат, и кто те, с кем он сидел за одним столом. С другой стороны, он вполне мог говорить и о них, потому как скульптор со звучным именем Леонид их не видел и, скорее всего, больше никогда не увидит.
– Так вот, все хотят, чтобы я занял должность и взялся учить молодых. А я, честно говоря, боюсь. Ответственность просто зверская, вдруг, что не так, кто будет отвечать? И не перед начальством, не подумай, не перед ним. Я начальства никогда не боялся и не. боюсь, тяжелее – перед собой.
Хоботов участливо кивал, а его руки с сильными толстыми пальцами и короткими ногтями уже разорвали пробку на четыре части, и теперь он шуршал острыми железками, перекатывая их в ладони, как ребенок перекатывает гладкие морские камешки, отполированные прибоем.
– Наверное, правильно. У меня тоже самое, хотя и с другой стороны.., но все проблемы в жизни схожи.
Если работать холодными руками, без охоты, без переживаний, без сердца, а одним умом, то ни хрена не получается. Глина холодная, мрамор мертвый. Ты вот правильно говоришь, настолько мертвый, что надгробие напоминает. А если с душой, с нервами, тогда все живое. Сейчас я одну штуку делаю, никому еще не показывал, вещь тяжелая… Бьюсь, бьюсь… И вот, уже кажется, вот, он, вот он, конец уже вижу, а на утро гляну – все не то. И опять ломаю.
– А что ты хоть делаешь?
– Это словами не расскажешь. Это надо видеть.
Если бы скульптуру или картину можно было рассказать словами, то на хрен они кому были нужны! В музее одни таблички болтались бы: «Самсон, разрывающий пасть писающему мальчику» или «Геракл», «Давид» – такие таблички и висели бы. А люди деньги платят за то, чтобы скульптуры смотреть, не таблички читать.
– Справедливо говоришь, хоть и путано.
– Вот я, – заговорил Хоботов, положив кулаки на стол и подавшись вперед, – я сразу вижу – где с душой сделано, с нервами, а где – халтура, за голые деньги. Ненавижу все эти памятники вождям, колхозницам, крестьянкам, пролетариям, царям – это такая дребедень, такая вонь, что я даже на улицу выхожу, голову не поднимаю. Как увижу такой памятник, так мне кувалду хочется взять и голову ему отбить.
– У меня тоже иногда такое желание возникает.
Когда вижу, кто-то что-то плохо делает.., тоже, знаешь ли, не за деньги работаю…
– Но платят-то тебе хоть хорошо? – спросил Хоботов.
– Какое там хорошо! Но на жизнь хватает, не жалуюсь. А жене все мало. Ну, да это ее дело, бабское, а у меня работа мужская, как и у тебя. Люблю мастеров, кто душу в свою работу вкладывает.
– Слушай, поехали ко мне, я тут совсем недалеко живу. Поговорим с тобой, ты мне душу разбередил.., и так выпить захотелось.
– Пей.
– Я же на машине, – напомнил скульптор, – здесь не бросишь, стоянки нет.
– Недалеко живешь?
– Двадцать минут на тачке, там у меня мастерская.
Кстати, ты был когда-нибудь в мастерской у скульптора?
– Никогда не был, – признался Штурмин. – Был только в мастерских, где надгробия делают, своим родителям заказывал и друзьям.
– Тогда поехали. За тебя рассчитаться?
– Брось, Леонид, за все, как говорится, уплачено.
– Уплачено, заплачено, – скаламбурил Хоботов, – если что, деньги есть. И выпивки у меня в мастерской хватает. Поехали.
Штурмин, ничуть не стесняясь, хотел собрать отбивные в салфетку, но Хоботов его остановил:
– Погоди, – и подозвал официанта. – Послушай, любезный, нам с собой закуски какой-нибудь сделай.
Запакуй и это, пожалуйста.
– Нет вопросов, – сказал официант.
Как ему показалось, и бородатый вполне может оказаться знакомым Забродова, а обижать постоянного клиента ему не хотелось.
– Пару минут подождите. Спиртное нужно?
– Этого у нас хватает, – широким жестом предупредил желание официанта скульптор.
Через пять минут с большим бумажным пакетом, теплым на ощупь. Хоботов и Штурмин садились в машину. Та даже качнулась, когда два силача заняли переднее сиденье. Ехали, как обещал Хоботов, недолго.
Вскоре машина свернула во двор мастерской.
Когда Лев Штурмин переступил порог, то его поразил сам объем здания. Он никак не мог поверить, что огромное помещение, по величине сопоставимое с небольшим спортзалом, занимает только один человек.
И это даже не его квартира, а лишь мастерская, куда он приходит работать, под настроение.
– Красиво у тебя, – с искренним восхищением, когда зажегся свет, пробормотал Штурмин. – А потолок действительно стеклянный? – майор ГРУ стоял посреди мастерской, запрокинув голову и глядя на угасающее небо.
– Да, стеклянный.
– А дверь у тебя большая, машина въехать может?
– На то и рассчитано, чтобы скульптуру вывезти"
Не станешь же ее по частям распиливать?
Штурмин осторожно присел на кожаный диван. Он-то ожидал приехать в какой-нибудь грязный подвал, где мебелью служат старые стулья да лавки, он ожидал увидеть стол, сколоченный из грубых досок, а здесь все дышало изяществом и, в то же время, мощью. Полки стеллажей настланы из дубового бруса, стойки покрашены в черный цвет, пол – из широких сосновых досок, покрыт лаком и подметен до зеркального блеска. В середине мастерской стоял станок, на котором высилась скульптура, накрытая уже подсохшей мешковиной.
Прежде чем доставать спиртное, Леонид Хоботов взял пульверизатор и сбрызнул мешковину.
