«Работает папашка, денежки зарабатывает. А когда папашка работает, он не пристает с расспросами, сунет денежку и вытолкнет в дверь».
Особо любезничать с отцом ей не хотелось, все-таки разные они были люди, и если говорили больше десяти минут, то обязательно ссорились. Уже приготовив радостную улыбку для встречи с отцом, она подошла к двери. Но затем любопытство взяло верх, и Маша заглянула в окно, уцепившись пальцами за край жестяного карниза.
– Вот же, черт! – сказала Маша. – А отец-то не один, и не с женщиной.
«Если бы с женщиной, дело решилось бы просто: вошла, получила деньги и тут же, чтобы не мешать, удалилась».
А отец мало того, что был не один, так еще пил свой любимый напиток – виски. Маша знала, в такой момент лучше ему под руки не соваться, денег не получишь, а нагоняй устроит по полной программе, припомнит все. А этого девчонка не любила.
– Вроде, много уже выпили, – глядя на стол, пробормотала она и посмотрела на циферблат огромных наручных часов, где не было ни одной цифры, а только стрелки.
«Денег на пару чашек кофе у меня хватит. Пойду, потусуюсь в какой-нибудь кафешке или барчике, а потом вернусь».
И она, развернувшись, перепрыгивая через лужи, через грязные шумящие ручьи выбралась из двора.
«Будь ты неладен, папашка, только ботинки из-за тебя перепачкала! А шузы классные, сто пятьдесят баксов отдала. Таких ни у кого нет в классе, только у меня, да еще у Катьки похожие. Правда, ее – сотку стоят, а Катька врет, что двести. Я то цену ее шузам знаю, а она – моим».
Маша добралась до первого попавшегося барчика, но что-то он ей не понравился. Слишком уж много было там народа, слишком много небритых здоровенных парней в турецких куртках, от которых, как знала Маша, пахнет сырой или даже мокрой кожей. Она нашла другой барчик, метрах в ста пятидесяти от первого, там народу было поменьше. Она вошла, осмотрелась. Затем, улучив момент, когда мужчина слез с высокого табурета и направился в туалет, забралась на его место и постучала по барной стойке.
Подошел бармен:
– Вам чего?
– Добрый вечер, – буркнула Маша. – Мне спички.
– И все?
– Еще кофе, – буркнула девушка и, вытащив из кармана пачку сигарет, быстро прикурила.
Когда мужчина в сером плаще вернулся с мокрыми руками из туалета, его место оказалось занято. На табурете сидела худощавая девчонка.
– Это… – начал мужчина.
– Что это? – буркнула Маша. – Чего пристаешь?
Я не съемная.
– Место мое.
– Твое место? Где табличка, папаша, что место это твое?
– Какая табличка?
– А, да ты колхозник, не знаешь, что табличку надо ставить, мол, пошел в туалет пописать, место не занимать.
Мужик смутился. Такого он от девчонки-переростка не ожидал услышать. К тому же посетители уже обращали на них внимание.
А Маша, чувствуя себя в центре внимания, раздухарилась еще больше.
– Ходят такие… Маньяк ты, наверное, сексуальный!
Девочку увидел, и с мокрыми руками к ней лезет. Руки бы вытер! Или тебе носовой платок дать? Своего, небось, нет.
Мужик зло заворчал и сунул руки в карманы. Еще пару секунд, пару резких фраз, и он как цепной пес бросился бы на эту девчонку. Но вокруг захохотали.
Поведение девчонки посетителям бара понравилось.
– Платок покажи, батя, – послышался голос из угла. – Покажи!
– Пошли вы все! Вот молодежь!
Мужчина взял портфель, стоявший у высокого табурета, сунул его под мышку и быстро ретировался.
– Где мой кофе? – громко, голосом победителя крикнула Маша.
– Несу, несу, не кричи, не на вокзале! Это там можно шуметь и выпендриваться, а здесь веди себя прилично.
– Так я же ничего, просто дед ко мне клеиться начал, а лысые пескоструйщики не в моем вкусе.
– Какие в твоем вкусе? – бармен подвинул чашку с дымящимся кофе.
– Да вот такие, как ты, мне нравятся, в белых рубашках и с бабочками.
– Ну, спасибо, – бармен подобрел, ив не ожидал услышать комплимент. – Может, тебе сахару бросить?
– С сахаром я не пью, – щелкнув языком, сказала Маша, – сахар – белая смерть.
– Колеса, извини, не подаю.
– А мне колеса и не нужны, я не наркотка.
– Но кофе – это наркотик, – напомнил бармен, – легкий, но наркотик.
– А мне легкий и нужен, надо немного возбудиться. У меня сейчас разговор готовится с моим папашкой, ой, какой не простой.
– Успеха тебе. Он сюда придет, что ли?
– Еще не хватало! Если б он сюда пришел, он бы здесь все разворотил как бульдозер, мол, почему ребенку курить разрешаешь и коньяк в кофе льешь.
– Я тебе коньяк не лил.
– Это мне понятно, что ты не лил. А он скажет!
Тогда доказывай, что ты не лысый.
Бармен понял, лучше прекратить любезничать с обозленной девчонкой.
«Вот, стерва малолетняя! Злющая, как змея подколодная, которой на хвост наступили. Фыркает, шипит, того и гляди, в бедро зубами вопьется!»
Бармен взял сигарету, повертел ее в пальцах, причем повертел так ловко, как художник вертит карандаш, положил на место. Курить ему не хотелось.
А Маша пила кофе. Наконец чашка оказалась пустой, и девчонка перевернула ее вверх дном, а затем семь раз звонко щелкнула пальцами. Подняла чашку резко и принялась рассматривать черное пятно гущи, образовавшееся на тарелочке. Она вертела его и так, и этак, силясь понять, на что оно похоже.
– Иди сюда, – позвала она бармена, – смотри, что это?
– По-моему, гуща кофейная.
– Я и без тебя знаю, что гуща кофейная. На что она похожа?
– На клубок какой-то.
– Какой еще клубок? Где ты видел клубок с ногами?
– Тогда.., на паука.
– На паука похоже. А ты знаешь, к чему паук?
– Что я тебе, астролог или цыган, чтобы разгадывать твои ребусы?
– Но ты, как профессиональный бармен, должен делать это легко, играючи.
Бармен еще раз скосил глаза:
– Паук, и все.
– А медведя видишь?
– Какого медведя?
– Не белого, естественно, а бурого. А может, и гризли, хрен его знает. Но я вижу медведя.
– Где?
Маша провела пальцем:
– Вот он, из-за тебя все испортила. Точно, был медведь. Паук – он к доброй вести, а медведь… Не знаю, к чему, но, наверное, к деньгам. Так что из-за тебя я кучу денег потеряла.
– Хочешь сказать, за кофе платить не станешь?
– Нет, за кофе заплачу. За удовольствие платить надо, это первая заповедь.
– Чья?
– Моя, – сказала Маша.
– А я думал…
– Мне плевать, что ты думал, – Маша положила деньги, раздавила окурок о смазанную кофейную кляксу, теперь уже напоминавшую только клубок, и, легко спрыгнув с табурета, ушла из кафе.
«Наверное, гость уже свалил, папашка один, вот тут я его и возьму тепленького. Пусть раскошеливается, нечего жмотом быть. Ушел из семьи, оставил дочь.» пусть теперь подпитывает, если не духовно, то хоть финансово".
Она вошла во двор мастерской. В окнах горел свет.
Маша решила заглянуть, ушел ли гость. Мужчины сидели и, судя по лицу отца, было понятно, он изрядно пьян и не в духе. Одна бутылка виски уже стояла у ножки журнального столика, вторая на столе – пустая наполовину.
"Вот бы вас сейчас ментам сдать, пьяниц несчастных! Но они только уличных пьяниц забирают… Вроде бы виски вам осталось с полбутылки выпить, пойду еще чашку кофе опрокину, полюбезничаю с барменом.
Парень он ничего, мне такие нравятся. Не наглый".
На чашку кофе денег еще хватало. Она направилась уже знакомым маршрутом и через дверь увидела, что ее место не занято.
"Словно я табличку повесила: «Место не занимать, ушла в туалет!» – самодовольно подумала Маша.
А в это время Леонид Хоботов согнул прут арматуры в скобу, сделав его похожим на букву "Г", и стоял, опираясь на него, как на клюку.
– Да врешь ты все, Леня, – говорил Штурмин, даже не оборачиваясь к Хоботову, – навыдумывал всякой ерунды. Поменьше газет читать надо.
– Да точно я тебе говорю, это все про меня написано.
– А может, про меня? У меня тоже руки сильные.
– Нет, это не про тебя, про тебя еще напишут. Я их всех задушил.
Штурмин засмеялся, по-детски, беззлобно. Наконец он понял, что крепче Хоботова, хоть и начал раньше, смог-таки его перепить, если тот несет околесину.
– Проспишься, тебе с утра стыдно станет, что такой хренотени мне наговорил. Нашел чем хвастаться, будто ты маньяк, людей душишь, и кресты на затылках вырезаешь! – Штурмин наколол на вилку холодную телятину, макнул ее в горчицу и, держа вилку в руке, как священник держит свечу, сказал:
– Все это бред, Леонид. Ни одному слову твоему не верю. Выдумки творческого человека – вот что это.
– Я говорю тебе, следующая заметка в газетах о тебе будет!
Штурмин неторопливо повернулся. В голосе Хоботова что-то показалось ему подозрительным – словно скульптор мгновенно протрезвел. Лев Штурмин посмотрел на кусочек мяса, неровно испачканный в горчицу.
И в это время Хоботов бросился на него, держа прут как пику. Стальная рифленая проволока, срезанная сваркой под углом, вошла Льву Штурмину в левую сторону груди. Не задев сердце, острие вышло, разорвав ткань пиджака, чуть выше диванного валика. Вилка застряла во рту Штурмина.
