— Семенова из Вильнюса дополнила наше уже имевшееся на него досье новыми сведениями, — сказал Михаил. — Она занимается сбором информации через дружественно настроенные к нам круги в самой литовской столице и делает это параллельно своему главному заданию…
— Так на чем он поднялся? И кто его близкая родня?
— Отца его зовут Миндаугас. Дяди у него нет вроде бы… но надо будет еще раз перепроверить. На чем поднялся? Но ты ведь должен его помнить?
— Тогда он мне казался обычным серым чиновником из системы республиканского Минздрава, — задумчиво сказал Гуревич-старший. — Не ожидал, что он так развернется…
— Но и от тебя, наверное, такой прыти никто не ожидал? То, что ты такую махину, как наш «Росфармаком», поднимешь. Гм… Ладно, это так, реплика по случаю. А теперь о деле. Скажу о том, что удалось пробить. Литовцы, когда вводили свои талоны, временный суррогат денег, который они сами называли «вагнорками», по имени своего тогдашнего премьера, — это было в начале девяностых — заныкали примерно четыре с половиной миллиарда «деревянных» рублей, которые в то время еще имели полное хождение на бывших советских территориях. Никто у них эти рубли назад не потребовал. Ну и пошел обычный шахер-махер… Сколотили команду из предприимчивых людей, практиков, у которых были связи с союзными министерствами и директорами крупных заводов, выдали каждому определенные суммы… Те отправились в Россию и другие республики и через свои контакты закупили на эти бесхозные рубли различное оборудование и сырье, подключив для додставки этих партий железную дорогу и даже транспортную авиацию. Тогда же такой бардак был, что уму непостижимо… Ну вот: Йонайтис-старший занимался закупкой резко подешевевших на короткое время лекарственных препаратов и различного медоборудования… И есть основания считать, что неплохо на этом наварил. Ну а дальше он запустил процесс приватизации аптечной сети и складов лекарственных препаратов, а также стал лоббировать свой интерес через литовский сейм и чиновников в правительстве…
— Ты же понимаешь, Миша, что я не об этом тебя спрашиваю.
Михаил, в раздумчивости потеребив пальцами подбородок, поднял глаза на отца.
— О том, что он поднялся на «еврейском золоте», на «еврейских зубах»… таких сведений ни у Саныча с Семеновой, ни у меня пока нет. Но я твою мысль понял. Как бы ни развивалась далее ситуация с Юлей, мы эту сделку с Литвой разорвем!..
Аркадий Львович медленно качнул головой из стороны в сторону.
— Не руби сплеча, Михаил… С этим Йонайтисом, возможно, мы и вправду не будем иметь дела… если выяснится, что он или, вернее сказать, его предки поднялись на отобранных у евреев ценностях. И уж тем более, если кто-то из его близких предков замарал свои руки еврейской кровью… Но рубить вот так, с ходу не нужно! Ты ведь внимательно читал дневник?.. Вспомни, что писала моя тетя и твоя, соответственно, внучатая бабушка… Хороших людей — больше. Да и есть ли в мире безгрешные люди, кроме единиц праведников? Вот эта Д., которая спасла мне жизнь… У нее ведь тоже были дети, как минимум — двое. У тех, возможно, тоже есть дети, а может, и внуки уже пошли. Так что — всех теперь ненавидеть и в чем-то подозревать? Но если я узнаю… если я узнаю, что кто-то там делает свой гешефт, откопав кубышку с награбленным… сделаю все, чтобы у них горела земля под ногами!
Некоторое время они сидели молча, затем Михаил спросил то, о чем он уже когда-то спрашивал у своего отца:
— Папа, а ты совсем ее не помнишь? Эту вот женщину, которая тебя выкормила и потом какое-то время выдавала за одного из своих детей?
Аркадий Львович помассировал пальцами ломившие от усталости виски и ответил, как отвечал почти на все вопросы сегодня, не сразу, а с задержкой.
— Смутно, Миша, очень смутно… Ты учти, какое было время, равно как и то, что я попал в чужую языковую среду. Когда меня передали Льву Гуревичу, мне было… как я сейчас уже понимаю, немногим более двух с половиной лет. Ты многое помнишь из этого своего возраста?
Михаил отрицательно покачал головой.
— Кажется, вообще ничего не помню. Я начал себя ощущать где-то лет с трех… а может, даже позднее.
— Вот и со мной та же история…
— Вот что, папа, — переключаясь на другую тему, сказал Михаил. — Тут особисты одну важную вещь пробили. Выяснилось, что, когда Юля была у одной своей университетской подруги, она оттуда, с ее домашнего телефона, звонила тому чечену, которого убили на прошлой неделе… Звонила накануне поездки в Кёниг…
— Исрапилову? Да, я уже знаю, Демченко мне обо всем доложил. Боюсь я, Миша, что все это неспроста…
Он не успел договорить, потому что в этот момент заработал селектор внутренней связи.
— Аркадий Львович, это Демченко, — раздался из динамика голос особиста. — Тут какой-то подозрительный звонок… требуют вас лично… говорят, что это касается вашей дочери.
Гуревич-старший чуть побледнел, но тут же взял себя в руки.
— Переключите линию на меня.
Он торопливо снял трубку, не забыв включить динамик, чтобы и Михаил мог слушать. И в ту же, казалось, секунду из трубки донесся незнакомый мужской голос:
— Аркадий Гуревич?
— Да, я вас слушаю.
— Слушайте, и очень внимательно слушайте. Потому что это касается судьбы вашей дочери.
Ослабив и без того уже расслабленный узел галстука, Аркадий Львович сказал:
— Я понял. Говорите, вас слушают.
— Слушаете? Первое: прекратите всякие контакты со спецслужбами и приостановите все ваши акции по розыску!
— Но… я ведь не заявлял… в официальном порядке. Что с моей дочерью?
— Пока жива и здорова. Но вы нарушаете наши условия! Для начала вы получите ее палец, возможно, уже в скором времени…
— Секундочку…
— Не перебивайте! Так вот: а потом, если будете и дальше нарушать или если вздумаете затягивать переговоры, получите всю вашу дочь — но отдельными кусками…
У особистов ушло немного времени, чтобы выяснить и без того очевидную вещь: звонили с «серого» мобильного телефона, пробить который практически не представляется возможным.
Глава 37
ЗАЛОЖНИКИ ВРЕМЕНИ И ОБСТОЯТЕЛЬСТВ
Как только старик, привычно подсвечивая себе фонарем, переступил порог камеры, Юля тут же рывком соскочила с топчана, сразу выбрав всю двухметровую длину закрепленной на ее запястье прочной стальной цепочки.
— Убийца! — крикнула она в лицо вошедшему. — Сволочь ты, дед! Если и не ты, старик, сам лично убивал евреев, то твой отец… твой дед или твой дядя! Иначе… иначе откуда бы тебе знать все те слова, которые ты тут недавно произносил… азох’н’вэй!
Она еще сильнее натянула цепь, норовя вцепиться в лицо этому ненавистному ей пожилому человеку.
Старик поймал ее за руку, развернул и с неожиданно обнаружившейся в его годы силой почти по воздуху пронес ее обратно, усадив на топчан.
— Палаук..[40] . — пробормотал старик. — Сескет прашом, поня!. [41].
— Убийцы! — прошипела Юля, пытаясь вырвать руку. — О-о-о… как я тебя ненавижу, старик!..
— Сескет прашом… Сядь! Тихо!!
— Надо же, по-русски заговорил! — все еще пытаясь вырваться из его костлявых, на удивление цепких рук, тем же шипящим от ненависти голосом выдала Юля. — Так ты, дед, выходит, придуривался?! Ты, получается, полиглот?! Ты даже идиш вон пополам с ивритом, как выяснилось, слегка понимаешь?! Где ж ты мог выучить язык евреев? Не иначе, при палачах состоял… Пусти руку! Не-на-ви-жу!!
— Сескет, поня… тихо…
— Что ты заладил: «Сескет, сескет…» — еще пуще разозлилась Юля. — Хватит, дед, косить тут под слабоумного! Ты прекрасно знаешь, что меня тут держат в заложниках!! Почему? Потому что мой папа — богатый еврей. И мой старший брат — тоже очень богатый еврей! И те, кто держит меня здесь, хотят, как я понимаю, получить с моих родственников выкуп! А ты им в этом гнусном занятии верный помощник! Гм… За то, что приносил свечи, я тебе, конечно, благодарна… Но все равно, дед… как ты подписался на такое на старости лет? Эх… совсем забыла, с кем я говорю: убийца ты, вот ты кто!
— Палаук, поня…
— Не понимаю я, дед, что ты говоришь… Ты литовец, да?
— Тэйп… да.
— Можешь говорить по-русски?
Дед то ли продолжал косить, то ли оказался туговат на ухо, но Юле пришлось повторить этот вопрос еще раз, уже более громким голосом.
— Бишки, — наконец произнес старик. — Немного могу… Э-э-э…
— Ты что-то хочешь сказать? — спросила Юля, поняв, что дед не очень-то хорошо владеет русским (может, и знал когда-то, но с годами подзабыл). — Сядь рядом! Не бойся, не укушу! Садись… Не хочу громко орать… могут остальные услышать. Давай, смелей… присаживайся! Хочу с тобой, дед, поговорить… хотя ты последний гад и убийца!
Старик, очевидно, сообразив, что от него хочет заложница, после некоторых колебаний все же уселся на топчан, но не рядом с ней, а на самый край.
