— Как восприняло мою конфирмацию средневолжское дворянство? — спросил Тимашев губернского предводителя Осокина после тостов за государя императора и императрицу.
— С удовлетворением и полным пониманием, — ответил предводитель. — Людей переполняют патриотические чувства, а кроме того, у нас поляков вообще не очень любят.
— А народ как? — обратился генерал-губернатор к генерал-лейтенанту Львову.
— Крайне положительно, — заверил его окружной жандармский начальник. — Строжайшая мера наказания изменникам и законопреступникам, давно ожидаемая, принята народом как мера справедливая. Состояние общественного духа спокойно и благотворно, что, неоспоримо, есть результат глубоко продуманного управления вами поволжскими губерниями, о чем я уже имел честь докладывать князю Долгорукову. Касательно соседствующих губерний, то смею вас заверить, что и оттуда исходит решительно положительная оценка ваших крайне разумных и справедливых мер.
— Благодарю вас, — остался довольным ответом главного жандарма края Тимашев.
Выпили за процветание и долгие лета всего царствующего Дома и его, генерал-губернатора Тимашева, здравие.
— То, что заговорщики изменили свои планы и решили начинать восстание с деревень, а не в городе, я считаю, заслуга нашего уважаемого Артемия Платоновича Аристова, — сказал Михаил Кириллович Нарышкин после весьма пространной речи генерал-губернатора про собственные деяния во благо отечества. — Его предупредительные меры, слава богу, принятые Козляниновым к исполнению, позволили спутать планы законопреступников, а нам — выиграть время. Кроме того, именно он и чиновник особых поручений барон Дагер вычислили этого студента Глассона, который впоследствии оказал нам несколько неоценимых услуг.
— Совершенно с вами согласен, — заявил тайный советник Жданов. — Каневич со товарищи успели бы непременно организовать в Средневолжске мятеж, ежели б не этот Глассон и предложенные господином Аристовым меры по охране важнейших объектов в городе. Материалы, собранные моей комиссией, вполне однозначно говорят об этом.
— А что Глассон? Получил он свои тридцать сребренников? — поинтересовался полковник Ларионов.
— Получил, — ответил Нарышкин. — Открыл в столице фотографический салон, как и желал, и теперь ведет сытую и благонамеренную жизнь городского обывателя, к чему, верно, всегда и стремился.
— А Каневич, — обратился к Жданову Артемий Платонович, — что это была за фигура?
— Сложный вопрос, — обернулся к Аристову тайный советник. — Конечно, всего я вам не могу рассказать, ибо многое в этом деле до сих пор является государственной тайной и, думаю, долго еще будет ею оставаться, но то, что этот господин заговорщик и являлся уполномоченным некоего тайного парижского общества, которое должно было произвести при содействии поляков восстание в Средневолжске, факт бесспорный.
— Что, опять масонские козни? — спросил простоватый комендант крепости.
— Простите, господин полковник, на этот вопрос я решительно не могу дать никакого ответа, — ответил Жданов. — Могу только сказать, что Иероним вообще более молчал, нежели что-либо говорил. Довести его до признания комиссия не сумела. Это — Орсини без бомб, ибо последние опасны для жизни возможностью неожиданного разрыва, а способ Каневича загребать жар чужими руками был безопасен. Мне кажется, он рассчитывал на помощь каких-то влиятельных лиц извне, возможно, к примеру, французской императрицы Евгении. Ведь Гарибальди, также связанный с некими тайными обществами, не был осужден за свои, так сказать, патриотические чувства. Здесь могло произойти то же самое.
— Но не произошло, — подал голос Тимашев.
— Не произошло, — согласился Жданов.
— Выходит, им пожертвовали? — спросил Аристов.
— Вероятно, да. Он слишком много знал, и если начал бы говорить… Впрочем, прошу прощения, господа, я и так, кажется, сказал слишком много. Вы как, барон, оправились после ранения? — перевел разговор в другое русло Жданов, обратившись к Михаилу Дагеру, который недавно был выписан из больницы и удостоился чести быть приглашенным на обед.
— Да, вполне, — ответил Михаил. — Правда, шрам, похоже, остался на всю жизнь.
— Ну, шрамы только украшают мужчину, — улыбнулся генерал-губернатор. — Жаль, что этот ваш магнетизер ускользнул от правосудия.
— Ну, не одному ему это удалось, — заметил тайный советник. — Мы до сих пор не знаем, где находятся один из главных заводчиков замышлявшегося мятежа поручик Черняк и его помощник Сильванд.
— Надеюсь, им недолго придется оставаться безнаказанными? — спросил генерал-губернатор, поочередно посмотрев на генерала Львова и полковника Ларионова.
— Мы приложим все усилия, чтобы в самом скором времени преступники были пойманы, — ответил Львов, многозначительно посмотрев на Ларионова.
— А вы, — повернулся в сторону Аристова Тимашев, — надеюсь, останетесь в должности?
— Да, — подал голос Нарышкин, — я бы тоже хотел просить господина Аристова продолжить исправление прежних обязанностей, но уже в должности штатного старшего чиновника особых поручений. Барон Дагер, — князь посмотрел в сторону Михаила, — уже дал свое согласие на подобную просьбу.
— Я крайне признателен, ваши превосходительства, за столь лестное для меня предложение, однако, — Артемий Платонович не умел отказывать в просьбах и посему всегда в таких случаях испытывал крайнее смущение и неловкость, — вынужден просить о своей отставке. Годы, знаете ли, — сказал он, обращаясь скорее к Нарышкину, нежели к временному генерал-губернатору. — Да и силы уже не те. (Михаил на сие заявление хмыкнул, но ничего не сказал.) Посему… прошу прощения, господа.
— Воля ваша, — кажется, немного обиделся Тимашев и предложил новый тост: — За счастливое окончание дела, господа!
Все выпили. Аристов — с облегчением, ибо только теперь он почувствовал, какой груз упал с его плеч, Михаил, сидевший с ним рядом, — с какой-то печалинкой. Похоже, ему явно не хотелось терять такого шефа.
— Ты не боись, — ткнул его незаметно в бок Артемий Платонович. — Ежели что — обращайся. Тебе я всегда помогу…
Вэто утро Павел Аполлонович выпил уже три чашки кофею, а Епихарии Алексеевны все не было. Наконец послышался звук открываемых дверей и тяжелые шаги Шитниковой.
— Ну, что там? — тревожно спросил Рывинский, заглядывая ей в глаза.
— Расстреляли, — ответила она коротко и опустилась на стул.
— Всех четверых?
— Всех четверых.
— Что делается, а? — вскочил из-за стола Рывинский и принялся расхаживать по комнате. — Вот изверги, вот сатрапы.
— Успокойся, Павлик, тебе нельзя так волноваться, — заметила ему Шитникова.
У Павла Аполлоновича действительно был нездоровый цвет лица. Да и как ему быть здоровым, когда в течение уже целого года приходится ежедневно проводить по нескольку часов в сыром подполе, не видеть белого свету и только по ночам дышать свежим воздухом, высунув голову в раскрытое окно.
— Значит, расстреляли? — снова спросил Рывинский.
— Расстреляли, — подтвердила Шитникова.
— Выходит, и меня вот так же могут… — Он не договорил и схватился за сердце.
— Что, что с тобой? — всполошилась Епихария Алексеевна.
— Что-то мне нехорошо, — промямлил Павел Аполлонович.
— А ты приляг, — вскочила Шитникова и, приобняв, повела к кровати. — Приляг, отдохни. — Она расстелила кровать, помогла ему, как малому дитя, раздеться, уложила в постелю и прикрыла лоскутным одеялом. — Ну их всех к дьяволу.
Через малое время он, кажется, заснул. Шитникова занялась хозяйством, сходила на Хлебный рынок, прошла по рядам и лавкам Гостиного двора и вернулась уже к вечеру. Рывинский все спал, дыша мелко и как-то судорожно. Не решаясь его будить, она поужинала одна и легла рядом.
— Не трогайте меня, — тоненьким со сна голоском произнес Рывинский и повернулся к Епихарии спиной, подтянув колени к животу.
Утром, как всегда, она проснулась первой.
— Вставай, соня! — воскликнула она и с удовольствием потянулась. Солнце, пробиваясь косыми лучами через прикрытые занавесями окна, весело отражалось в металлических набалдашниках спинки кровати. — Вставай, кому говорю!
Она стянула с Рывинского одеяло. Павел Аполлонович лежал на боку, поджав ноги, как, верно, лежат младенцы в утробах матерей. Она тронула его за плечо и тотчас отдернула руку: плечо было будто деревянным. Встав с кровати, она обошла ее, присела на корточки и заглянула ему в лицо. Оно было умиротворенным, а полуоткрытые глаза, не мигая, смотрели в пол, будто на нем могло быть что-то интересное.
Юзефа Сильванда так и не нашли. Правда, генерал-адъютант Безак, временно начальствующий над Оренбургской и Самарской губерниями, докладывал шефу корпуса жандармов князю Долгорукову с подачи уфимского полицмейстера титулярного советника Сысоева, что, дескать, некто господин Ост-Сенковский, находящийся в окружении сосланного в Уфу с партией польских законопреступников графа Евгения де Валери, весьма схож с разыскиваемым бывшим студентом Петербургского университета Сильвандом. Однако после ареста обоих выяснилось, что господин Ост-Сенковский является дворянином Виленской губернии, никогда в Петербургском университете не обучавшимся и имеющим возраст около тридцати лет, в то время как означенному Юзефу Сильванду был только двадцать один год. Господину Ост-Сенковскому от имени генерал-губернатора Безака были принесены извинения, а графа де Валери, на всякий случай, выслали из Уфы по этапу для водворения в городе Верхне-Уральске. Ретивому же полицмейстеру Сысоеву за «опрометчивые действия» губернатором Безаком лично было сделано замечание.
