— Извини! Набрехали на тебя! — развел руками желчный косоглазый заводила.
— Этим не отмажетесь! Я говорил иль нет? — схватил его за плешивую голову и на глазах у всех перерезал ему горло. Тут же поймал второго, маленького верткого интригана. И, обтерев об него нож, вдавил головой в шконку так, что череп того хрустнул, как глиняный.
Остальные отпрянули в ужасе.
— Хватай его, мужики! Держи убивца! — вопил с верхней шконки старик, который и подстрекнул мужиков обыскать фартового.
Колька сдернул его за ногу на пол. Увидел открытый в ужасе рот, громадные, испуганные глаза:
— Остынь, Колька! — стиснула плечо каменной хваткой рука Иваныча.
Вскоре Коршуна под автоматами увели из барака.
— В расход, что ль? — спросил безусый охранник второго парня.
— Конечно! Куда ж его, заразу? Двоих пришил, сучий сын! Только вот старшему его покажем, чтоб знал, кому сообщить о нем.
Коршуна закрыли в глухой камере, где он с минуты на минуту ждал расстрела…
Время словно остановилось…
Вначале Кольке было страшно. Он даже плакал от ужаса перед предстоящим.
«Неужели хана? А за что? Ведь они облажались сами! Я их предупредил! Сколько можно было меня шмонать! А и не жил! Только мучился. Полюбил и не сказал. Семьи не завел. Мать забыл. Хотя… О чем тужу теперь? Без груза на тот свет хилять легче! Девок я имел вдоволь. Хавал водяру — чаще воды. Хамовку видел шикарную вдоволь. Башлей — кучи! На тот свет ничего с собой не возьму! Все имел, все видел! Нового не будет. А значит, жалеть не о чем. Повторять заново — терять годы! Это ни к чему! Матери сообщат. Если жива… Кенты узнают. Может, помянут? А Тамара, видно, давно забыла меня. Да и кто я ей? Случайный знакомый. Таких в памяти долго не держат…»
— Эй! Ты, сволочь! Выметайся! — услышал вместе со скрежетом двери. И, мысленно попрощавшись со всеми живыми, шагнул, не жалея ни о чем, пошел впереди охранника, ожидая в любую секунду пулю в спину.
От работяг барака он слышал, что лажанувшихся зэков убивают за стеной зоны — в узком тупике. И там же сжигают. Туда зэков ведут трое автоматчиков…
Кольку вели двое.
«Значит, ошиблись работяги. Не боится нынче начальство, что двое меж собой договорятся. Да и с чего им меня отпускать? Прихлопнут, не доведя до тупика…»
— Куда прешь, скотина? Налево! К начальнику зоны! Бегом! — скомандовала охрана.
Пот ручьями побежал по спине. Уж о начальнике зоны в бараке легенды ходили всякие.
«Решил сам меня размазать? Доконать последнего законника своими клешнями? Долго ж он собирался», — глянул на темнеющее небо Колька. Охранник подтолкнул стволом в спину, поторопил. И Коршун вошел в кабинет. Увидел Иваныча, который подморгнул ему.
— Прощай, — сказал Коршун тихо и стал спиной к стене.
— Здравствуйте! — услышал он давно забытое слово и вздрогнул.
— Пройдите ближе! Неудобно как-то разговаривать на таком расстоянии.
Колька не поверил, что сказанное относится к нему. Огляделся по сторонам. Никого, кроме них двоих, в кабинете не было. Исчезла и охрана, оказывается умевшая уходить тихо. Колька сделал несколько нерешительных шагов.
— Присядьте!
Коршун продолжал стоять.
Начальник зоны словно не заметил неповиновения, спросил глухо:
— Объясните сами, за что убили в бараке двоих заключенных?
— Лажали они меня. Туфту лепили.
— А без жаргона можете говорить?
Колька рассказал обо всем коротко. Не жалуясь, потому что ни на что не надеялся.
— Разве иначе нельзя постоять за себя? Иль убийство людей — есть доказательство собственной невиновности? Неужели к пережитому нужно добавлять горе? Страшная эта логика! Омерзительная! Когда из глупых амбиций режут людей! Разве это доказательство чести человека? Ведь вы осиротили пятерых детей! А что, если они захотят свести счеты за отцов, когда б вы вышли на волю?
— Я предупреждал! А воли мне все равно не увидеть. — Коршун отвернулся к окну и сцепил зубы.
— Вы сами себе приговор вынесли? — удивленно глянул начальник зоны.
— Мне не на что надеяться. Да и зачем жить, если всякий пидор шмонает меня, как сявку? — Колька закусил губу, дернувшуюся совсем по-мальчишески и выдавшую с головой.
— От этого еще ни один не умер!
— А разве это — жизнь? — побелел Коршун.
— Если за каждую обиду люди начнут убивать друг друга, земля опустеет очень скоро. Нет, в жизни без терпимости нельзя! Иначе были бы не зоны, а сплошные кладбища! Вы даже не попытались воздействовать на разум!
— Его у них не было. А и приобрести запоздали. Это от рожденья! Либо фраер, либо — фартовый!
— Выходит, мне тоже нет места в жизни? Так? Ведь я не фартовый! — побелели пальцы у начальника зоны, вцепившиеся в стол.
— Не вы меня шмонали. Они! О них и трехаю! — выкрутился Коршун.
— Значит, все, кто скажет против вас слово, рискуют жизнью?
— Шмон — не треп! За такое на воле любой садануть может и похлеще.
— Здесь зона! Нервы у всех на пределе! Вы только появились у нас. Всего полгода! А эти через год освободиться должны были. Кому из вас тяжелее пришлось? Кто позволил самосуд?
Коршун молчал, отвернувшись. Он почти не слушал. Думал лишь о своем:
«Нет, не станет мокрить в кабинете! Это как два пальца! Вон тут сколько всяких ковров на полу. Отмой их после меня. Дешевле в подвале. И шума меньше. К тому ж охранники и без него управятся».
— Подменять закон своими разборками я никому не позволю! — багровело лицо начальника.
— Да мне это и не надо. Но чтобы понять, представьте себя на моем месте! — предложил Колька.
— Что?! — Казалось, он захлебнулся воздухом, но сумел быстро взять себя в руки: — Я на вашем месте не окажусь!
— При чем зона? Я тоже не в ней родился! Прицепись кто на воле со шмоном, стали б с ним говорить?
Начальник зоны внезапно умолк, словно размышляя, обдумывая что-то.
— Во всяком случае, убивать не подумал бы, — ответил уверенно.
— Это на воле! А меня не первый раз шмонали! И не пресеки, до конца ходки трясли бы! Все, кому не лень! До них слова не доходят. Не раз пытался, безнадега, — забылся Колька.
— Я сомневаюсь. И все же. Совсем без наказания оставить не имею права. Пусть решает закон…
А через два месяца Кольку отправили в другую зону — во Взморье, где блатари и фартовые хозяйничали, как в своей хазе.
Коршун тут же передал кентам весточку, что изменил адрес. И стал приживаться в зоне, среди своих.
В фартовом бараке ему враз выделили шконку, взяли в долю. И забыл Коршун о работе. Но однажды бухнувший пахан барака предложил Коршуну сыграть в очко. Колька играл с ним до ночи, напился на холяву и запамятовал, что продул пахану все, что имел.
Утром, когда его бросало из стороны в сторону, а голова трещала, как раскаленный котел, попросил похмелиться. Пахан отказал, напомнив, что на холяву даже сявки не пьют. Тем более что и проигрывать Кольке нечего.
— Ты мне еще должен. Если не отдашь, сыграю на тебя, — пригрозил пахан. В шутку или всерьез предупредил? Но Кольке это не понравилось.
Пахан по взгляду фартового понял, что приобрел врага. И был настороже. Даже вечером держался подальше от ершистого, вспыльчивого законника, за которым ходила слава отпетого мокрушника.
Вечерами в фартовом бараке всегда было весело. Особо по выходным, когда даже сявки отдыхали от забот и лишь веселили фартовый люд.
Законники привыкли к таким концертам. И ждали их с нетерпеньем. Он начинался после требовательного окрика пахана:
— Кончай дрыхнуть, мудозвоны!
И тогда сявки, сбившись в кучу возле какой-нибудь шконки, недолго пошептавшись, выходили, взявшись за руки, потряхивая ляжками, под гик и свист водили хоровод, напевая излюбленное:
…Софушка, София Павловна!
София Павловна, где вы теперь?
Полжизни я готов отдать,
Лишь бы Софу снова мять.
Софушка! Где вы теперь?
Фартовые хлопали в ладоши, подбадривая сявок, а они крутились, как червонный рубль на стекле:
…Софка — ангел! Софка — душка!
Софа — мягка, как подушка,
Софушка, любовь моя!..
— Хватит хороводов! А ну! Давай куплеты! — требовал пахан.
И тогда из-под шконок вылезали обиженники. Самый свежий пидор выходил без брюк, обвязав срамное полотенцем.
— Это не мое ли полотенце ты на жопу прицепил? — спохватился одноглазый кент. И, нагнав обиженника, с визгом удирающего по проходу к своей шконке, дал ему пинка, отняв полотенце, кинул сявкам на стирку и сказал: — Пусть лучше Савва трехнет, как он первый раз к девкам попал!
— Сто раз ботал о том! Лучше в рамса! Кто со мной? — глянул пахан на фартовых. Желающих оказалось немало. — Ставлю на кон — душу Коршуна! Все вы видели, как он мне вчера продул пять кусков. Не вернул, как обещал, до вечера. А потому… сколько кто ставит на него? — оглядел он Кольку, торжествуя.
