части между 4-м и 5-м зубами вертикально распилен». Подполковник кивком головы дал знать Грабину: «Не врет. Все верно».
Офицеры попросили Хойзерман по памяти описать на бумаге особенности зубов Гитлера и Браун и, если возможно, сделать их рисунок. Она достаточно быстро все исполнила и в сопровождении Сизовой была отпущена отдыхать.
Около полуночи Грабину доложили: зубной техник Эхтман доставлен и размещен в отделе контрразведки 79-го стрелкового корпуса.
Воспоминания счастливого человека
После непродолжительного отдыха в Мюнхене Гитлер возобновил агитационные полеты 18 апреля 1932 года. На этот раз его уговорили взять с собой иностранных журналистов в целях создания положительного имиджа у зарубежных читателей. Вокруг Гитлера и его избирательного штаба крутились разные журналисты. Однако фюрер и Ганфштенгль предпочтение отдавали Гарольду Келлендеру из «Нью-Йорк таймс», Сефтону Делмеру из лондонской «Дейли экспресс», Никкербокеру и Джеймсу Эдварду Эбби, представлявшим различные американские и британские информационные агентства. Но в полет отобрали только Сефтона Делмера. Как мне стало известно, этот журналист недавно интервьюировал в Регенсбурге лидера Баварской крестьянской партии доктора Георга Хайма, соперника Гитлера. Доктор Хайм разоткровенничался перед англичанином и не подозревал, что тот все наиболее острые вопросы из интервью передаст Гитлеру, который с успехом использует их против соперника. После этого случая Делмер стал самым приближенным к фюреру иностранным журналистом.
Вначале мы отправились в Гляйвиц, а после него ночью вылетели в Бреслау, откуда Делмер телеграфом передал репортаж в Англию. А 20 апреля, в день рождения фюрера, когда мы прилетели в Кёнигсберг, Гитлер получил свежий номер «Дейли экспресс» с отличным репортажем Делмера о массовой поддержке избирателями НСДАП и хорошего качества фотоснимками фюрера. Думаю, это было лучшим подарком фюреру в день его рождения. В Кёнигсберге он имел полный успех. В аэропорту, по дороге в город, у отеля «Парк-отель» его встречали тысячи сторонников, повсюду развевались партийные алые полотнища со свастикой. Прощаясь в аэропорту Кёнигсберга с гауляйтером Восточной Пруссии Эрихом Кохом, фюрер, находившийся в хорошем настроении, сказал:
— Вы, Кох, молодец. Я полагаю, вам пошел на пользу урок с вашим кратковременным исключением из партии в двадцать восьмом году. Вижу, вы поняли, что у единой немецкой нации может быть только один фюрер.
— Да, мой фюрер, — вытянувшись в струну, отвечал гауляйтер, — и им можете быть только вы. Я здесь все сделаю для этого.
После Кёнигсберга мы вылетели в Галле, затем в Кассель. До 24 апреля Гитлер благодаря использованию авиации выступил на встречах избирателей во Франкфурте-на-Майне, Висбадене, по два раза в Гамбурге и Берлине, Киле, Фленсбурге и Мюнхене.
Закончив эту серию полетов, я получил расчет в Коричневом доме. Надо признаться, НСДАП расплатилась со мной щедро. На мой банковский счет была переведена сумма, равная моему годовому денежному содержанию в Люфтганзе, которая мне также регулярно перечисляла мою месячную зарплату. Мы окончательно решили купить свой дом. Пусть небольшой. Пусть не очень новый. Но свой. В этом деле нам, как всегда, неоценимую помощь оказала мама.
Дело в том, что моя работа не позволяла выкроить даже несколько дней на осмотр предлагавшихся строений. Доррит чаще стала болеть. Она постоянно ощущала слабость. Участились случаи кратковременной потери сознания. Ее осматривали лучшие доктора Берлина, Мюнхена, Нюрнберга, Гамбурга, Дюссельдорфа. Она выезжала на обследование в Вену и Цюрих. Врачи недоумевали. Одни советовали немедленно забеременеть и родить второго ребенка. Другие категорически запрещали. Ей также запретили водить машину, так как потеря сознания могла произойти в любой момент, в том числе за рулем. Доррит похудела. Ее глаза оставались такими же прекрасными, как в юности, но только я один видел в них еле уловимую искорку тревоги. Они как будто говорили мне: «Ганс, мой любимый, мой дорогой, мне плохо. Помоги мне». Я целовал эти глаза, ее руки, обнимал ее хрупкое тело. Но я был бессилен.
Доррит много времени уделяла дочери. Инге росла умной и красивой девочкой. Она прекрасно училась, делала большие успехи в математике, посещала музыкальную школу, неплохо рисовала. Ей легко давались французский и английский. Мать водила ее в музеи, на выставки, брала с собой в театр, на концерты. Но каждый раз, возвращаясь домой из полета, я видел внутренние переживания дочери. Однажды она спросила:
— Папа, что с нами будет? Мама умрет, да?
Я был ошеломлен. Я обнял дочь, прижал ее к себе, честно признался, что не знаю.
— Этого никто не знает, моя дорогая. Это известно только Господу Богу. Поэтому мы будем жить так, как жили раньше, дружно и счастливо, и еще будем крепче любить друг друга.
Моя мать, как-то заглянув к нам, завела разговор:
— Внучка — ну прямо вылитая Доррит. И красивая, и умная, и такая хозяйственная. Смотри, какой порядок в доме держит, как мать бережет. Господи! Хоть бы муж ей достался толковый, а не такой, как у Марии.
— Мама, — рассмеялся я, — Инге только восемь лет, какой муж? И ты, по-моему, очень предвзято относишься к Максу. Он грамотный и уважаемый инженер. Мария у него как сыр в масле катается. А в каком доме вы живете! Многие завидуют. Ну а то, что выпивает иногда лишку, что тут такого? Вас любит, со всеми дружит, добрый и щедрый человек.
— Вот детей, поэтому, у них и нет. Из-за его питья. Ну да ладно об этом. Поговорим о вашем доме. Пока ты с господином Гитлером летал по всей Германии, твоя мать побывала в Зеефельде, в гостях у старой подруги. Присмотрела я там хорошенький домик в двести пятьдесят квадратных метров с замечательным садом. Участок прямо на берегу Пильзенского озера.
— Мама, так ведь это же далеко.
— И вовсе нет. До центра Мюнхена каких-то тридцать с небольшим километров.
— Так ты прибавь еще столько же от Мюнхена до аэропорта, — не унимался я.
— А ты поезжай и посмотри. Я абсолютно уверена, вам с Доррит очень понравится. Тебе особенно. Не надо будет мотаться невесть куда на твою любимую рыбалку. Сел на лодку, и, пожалуйста, лови себе на здоровье. И Доррит будет на чистом воздухе, и для Инге раздолье.
— А как Инге? Как ее музыкальная школа, занятия живописью?
— Дорогой Ганс, я вижу, ты стал недооценивать свою мать. В Зеефельде прекрасная школа, директором которой является муж моей подруги. Рядом школа искусств, в которой есть музыкальное отделение и классы рисунка и ваяния.
Одним словом, в ближайшее воскресенье я, мама. Доррит и Инге на машине отправились на запад от Мюнхена, в Зеефельд, раскинувшийся
