рамках под стеклом висело несколько карандашных рисунков-каррикатур, изображавших кайзера Вильгельма, генералов Гинденбурга и Людендорфа.
Я весело заметил:
— В годы войны за такое кощунство вам светило бы как минимум года три тюрьмы.
Ганфштенгль расхохотался.
— Вы правы, Ганс. Но Гульбрансон рисовал это в Швеции. А вот, когда он провозил их через границу, было это по его словам в двадцатом году, германские таможенники в Гамбурге умирали со смеху.
Женщины помогали служанке убирать посуду, дети умчались в сад. Эрнст предложил до десерта выпить по рюмочке коньяка и выкурить по сигаре. Мы разместились в его кабинете. Не договариваясь, перешли на имена, но обращались только на «вы». Я, кстати, давно заметил, что Гитлер тоже был со всеми на «вы», даже с шоферами, охранниками и адъютантами. Я спросил:
— Эрнст, как вы оказались в ближайшем окружении фюрера?
— А я уже вам говорил, из чувства любопытства. Однажды побывав в двадцать первом году на собрании, где выступал Гитлер, мне показалось, что на фоне всех этих скучных и замшелых монархистов-сепаратистов, крикливых фигляров-коммунистов, нудных либеральных фантазеров нашелся веселый парень. Голова его, конечно, была напичкана всякой сумасбродной эклектикой, приобретенной на лекциях профессора Хаусхофера, но он единственный говорил понятные и близкие всем немцам слова. О преступном Версальском договоре, о национальной идее, о необходимости борьбы за восстановление величия Германии, о голоде и безработице, о нищете и национальном унижении.
Я вспомнил, что сам переживал когда-то те же чувства, впервые побывав на собрании с участием Гитлера, на лекциях Хаусхофера. Я хорошо понимал Ганфштенгля и слушал его, не перебивая.
— Я как-то подошел к нему, представился и прямо заявил, что согласен с ним на девяносто пять процентов. Гитлер рассмеялся. Он выразился примерно в том духе, что оставшиеся пять процентов никогда не смогут стать препятствием для установления нашего взаимного сотрудничества. Так все и началось. Я помогал ему налаживать связи в среде мюнхенской интеллигенции, монархистов, банкиров, крупных промышленников и торговцев, с кем был знаком лично или кто помнил и уважал моего отца. Фюрер неоднократно бывал у нас с Еленой в гостях на Генцштрассе. Он был страстным читателем и буквально проглатывал книги из моей библиотеки о Фридрихе Великом, Наполеоне, Робеспьере, Сен-Жюсте, зачитывал до дыр Клаузевица и Мольтке. Кроме того, он ужасный сладкоежка. Любимые его австрийские пирожные с взбитыми сливками, которые Елена покупала к кофе и чаю, он поглощал десятками. У нас бывали и первые его сторонники, стоявшие у основания НСДАП. Среди них Антон Дрекслер, рабочий кузнец, честный и непосредственный человек, истинный основатель партии; Дитрих Эккарт, поэт, публицист и известный переводчик, очень образованный человек, так рано ушедший из жизни; Герман Эссер, бывший коммунист, шалопай и бабник, но бывший лучшим после Гитлера оратором партии. Эти ребята на дух не переносили чуть позднее примкнувших к Гитлеру Хауга, Морица, Ульриха Графа, Амана. И просто ненавидели Розенберга, Гесса, Рема, Геббельса, Гиммлера. В двадцать третьем году я купил хороший дом в Уффинге, рядом с маминой фермой. Именно там прятался Гитлер в ночь после «пивного путча». Кто-то выдал нас. Мне пришлось бежать в Австрию, а Гитлера арестовали. Кстати, Гесс в Австрии рассказал мне, что прятался у вас. И хотя я его предостерегал не возвращаться, он, обуреваемый необузданным честолюбием, вернулся в Мюнхен, и сразу был отправлен в Ландберг, в компанию к Гитлеру, где они и настрочили эту белиберду под громким названием «Майн кампф». Господи! Ну, надо же было такое насочинять! Знаете, после выхода из печати этого «шедевра» в партии произошел раскол, тысячи рядовых членов от стыда вышли из ее рядов.
Я с большим интересом слушал Ганфштенгля. Многое я знал, о многом догадывался, с чем-то был не согласен. Но меня поражала точность его оценок, независимость мышления. Я спросил:
— Эрнст, а вы не боитесь с такими взглядами находиться рядом с Зепом Дитрихом, Шаубом, Брюкнером?
— Боюсь, — он засмеялся и налил нам коньяка, — любой нормальный человек будет бояться этих ребят. Но уверяю вас, они меня тоже боятся. Потому, что не понимают, кто я и почему Гитлер со мной водит дружбу. А такие негодяи, как Розенберг, Гесс, Гиммлер, понимают и поэтому боятся меня еще больше. Ведь я один вовсю стараюсь удержать фюрера от их параноидальных бредней антисемитизма и человеконенавистничества. Вы бы видели лица Розенберга, Амана, Гесса, когда по просьбе Гитлера я играл на стареньком пианино Баха, Моцарта, Шумана, Шопена, Штрауса, Вагнера. В той маленькой квартире, которую фюрер снимал на Тьерштрассе, я физически ощущал борьбу добра и зла, борьбу музыки и злобы этих господ за Гитлера.
В кабинет вошли Доррит и Елена. Ганфштенгль вдруг звонко рассмеялся. Он обнял супругу и шутливо-назидательно сказал мне:
— Берегите, Ганс, от Гитлера вашу очаровательную Доррит. Он очень влюбчивый человек. До сих пор не дает прохода моей жене.
— Это абсолютная правда, — подхватила Елена, — Гитлер, когда появился у нас в первый раз, признался мне в любви с первого взгляда. Задаривал меня цветами, конфетами, шампанским. Но, думается, это чисто платоническая любовь, лишенная физиологического влечения. Мне кажется, он способен только на такую любовь.
— Ну, не знаю, не знаю, — усомнился Ганфштенгль. — История с Раубаль опровергает твою теорию, дорогая Елена.
Было уже поздно. Мы чудесно провели время в гостях у Ганфштенглей. Доррит подружилась с Еленой. Они часто стали встречаться, вместе посещали художественные выставки, бывали в музеях, заезжали друг другу на чашечку кофе. Подружились и наши дети. Провожая нас, Эрнст сказал мне на прощание:
— Никому не верьте, Ганс. Вокруг Гитлера формируются три сообщества: тупые костоломы и убийцы, потенциальные убийцы с претензией на идеологию и кадровые офицеры во главе с Герингом. Меньше всего он доверяет последним. Будьте осторожны.
Берлин. 10 мая 1945 года
Савельев попросил майора Вершинина разрешить старшему лейтенанту Сизовой поработать с Хойзерман. Женщине будет психологически проще общаться с женщиной. Сизова привела Хойзерман в свою комнату, показала постель, где та могла отдохнуть, душевую, туалет. Потом они пошли в столовую. За обедом Сизова расспрашивала Хойзерман о ее жизни, работе, о Еве Браун. Молодая, красивая русская женщина-офицер, да еще прекрасно говорившая по-немецки, видимо, вызвала у Хойзерман чувство приязни и доверия.
Сизова услышала рассказ о трудном и голодном юношеском периоде в жизни Хойзерман, выпавшем на время Первой мировой войны и послевоенной разрухи. Об учебе в медицинском училище, о работе у доктора Брука. Она была очень высокого мнения о профессоре Блашке. Благодаря ему Хойзерман закончила
