Флеммер выждал ровно столько времени, сколько нужно было, по его мнению, чтобы изобразить потрясение от услышанного, и осторожно справился:
– Стив, я очень впечатлен твоим рассказом, но я хотел бы уточнить одну мелочь… При чем здесь я?
Малькольм резко развернулся, прошел к столу и так же резко сел в кресло. Оно униженно заскрипело, словно заявляя о том, что уже тысячу раз просило хозяина не падать в него с разбега.
– Сумма в три миллиона долларов, которую я превратил в банковский вклад на имя Артура Малькова, сына Виктора, за четверть века утроилась. На данный момент она составляет что-то около девяти миллионов девятисот тысяч долларов. Если по истечении двадцати пяти лет на именной вклад, оформленный без присутствия лица, в пользу которого вклад осуществляется, это лицо не заявляет своих прав, то, по долбаным французским законам, вклад становится собственностью банка.
Малькольм снова выбрался из кресла. Подошел к стене, где висел портрет отца, поправил его и посмотрел на руки.
– Эту сучку Сондру нужно заставить протирать в кабинете пыль… Мистер Флеммер, сейчас где-то на необъятной территории России живет человек по имени Артур Мальков. Сын выдающегося боксера современности, самого лучшего боксера, самого умного парня, самого заботливого отца из всех, кого я знаю.
Рой, я хочу, чтобы вы нашли мне Артура и убедили его в том, что из девяти миллионов девятисот тысяч долларов, находящихся на счету в марсельском банке, ему принадлежат лишь три.
– За что?! За что три миллиона?.. – не поверил своим ушам Флеммер.
Малькольм вперил в него прожигающий взгляд.
– За то, что его отец любил сына так, как не дано никому. Во всяком случае, мне такие случаи не известны.
– А если, узнав правду, он откажется отдавать деньги? Я бы, например, отказался!
Малькольм посмотрел на зятя взглядом ленивого льва:
– Не сомневаюсь. Но если все-таки Мальков-младший откажется, тогда вам на помощь придет мистер Вайс. Впрочем, я надеюсь, что этот молодой человек не глупее своего отца. С завтрашнего дня начнется обратный отсчет тридцати дней, по истечении которых мои деньги станут собственностью долбаных «петушатников». А с моей стороны было бы очень мило дарить суммы в десять миллионов долларов зажиревшим мсье… Милым я не был никогда. Что еще остается после моего рассказа неясным?
– Черт, Стив!.. – вырвалось у Флеммера. – Тридцать дней. А пораньше нельзя было рассказать этот триллер?
– Можно было бы и пораньше, если бы мне самому пораньше об этом напомнили. – Малькольм вернулся в кресло. – Сегодня утром мне, как человеку, совершившему вклад, пришло из Марсельского банка уведомление о том, что, если в течение тридцати ближайших суток к ним не явится человек с отпечатками пальцев, идентичными тем, что находятся у них, то сумма вклада обращается в пользу банка. А откуда, по-вашему, я мог бы узнать о том, что сумма утроилась?
Глава 2
НЕ СУЙ ЛАПЫ В ОБЩАК!
Лес бушевал. Если бы посмотреть на него с вертолета, то вполне могло показаться, что это склоняется под вечерним ветерком степной ковыль. Перепуганные грибники и ягодники, воспользовавшись минутным затишьем успели уйти до того, как ветер стал срывать с них «москитки», плащи и панамы. Лес опустел практически полностью, и лишь один человек, Мойша, никуда не торопился.
Вообще-то его звали Алеша, однако это имя не могло существовать отдельно от уточняющего существительного. Никто бы не мог поручиться за то, что его звали Мойша. Во-первых, евреев с русыми волосами и голубыми глазами не бывает, во-вторых, в Вереснянске было много евреев, но никто никогда не видел среди них ни одного дурачка. А этот… Мойша и Мойша. Просто Мойша-дурачок. Что бы он ни делал, все шло вразрез с общепринятыми нормами поведения. Вот и сейчас: все из леса ушли, а Мойша, с корзиной, полной красноголовых мухоморов, остался.
Но пребывал он в одиночестве недолго. Через полчаса, после того как затрещал сухостой, в лес въехали две машины, которым здесь было нечего делать по определению. Тем, кто ездит на серебристом «Лексусе» и черном «Мерседесе», нет нужды делать на зиму заготовки. Такие, как они, уверены, что боровики и трюфели бегают по лесу, пока их не подстрелят, а земляника, несмотря на название, растет на деревьях. Поэтому Мойша удивился. Удивился настолько, что даже рассмеялся. Через минуту его смех прервался, и он поторопился упасть в высокую холодную траву…
Потому что над чужой болью он никогда не смеялся, зная, как она отвратительна и страшна. А тому человеку, что вывалился из черной, похожей на самолет, машины, судя по всему, было очень больно…
Никто не мог понять, как в человеке по имени Рома Гулько может сочетаться воровская стать и одновременно фраерский шик. Эти два качества сводили с ума в равной степени как оперативников из местного УБОПа, так и городских красавиц. В свои тридцать два высокий молодой человек мог и в перестрелке поучаствовать, и барыгу «опустить», и на рояле сыграть, и выпив полкило «смирновки», Высоцкого почитать. Тех, кто знал Рому поближе, такие контрасты не удивляли. Рома и его друзья не поступали в институты, чтобы закосить от армейской службы, и не платили терапевтам за диагноз, несовместимый с военной службой. Встать в строй призывников им помешала тюрьма. Некоторые из тех, кто не расставался с Гуль ко вот уже пятнадцать лет, побывали в двух подобных «командировках», некоторые – в трех. Сам Рома побывал за колючей проволокой однажды. Пять лет он честно отсидел за убийство зарвавшегося урки на территории автовокзала. Попав в поселок Горный, что в Новосибирской области, Рома через две недели оказался под «крылом» тогдашнего положенца Степного – вора исключительного во всех отношениях. Тот пристроил Рому в местный оркестр, где девятнадцатилетний паренек, не имевший до этого представления о светской жизни и музыке, через год научился сносно лабать «Сурка», через два баловал зеков «Лунной сонатой», а через пять, под присмотром профессионального пианиста Коли Пискунова, до убийства состоявшего в Новосибирской филармонии, мог сыграть все что угодно, начиная от «Мурки» и заканчивая Седьмой симфонией Шостаковича. Но без нот. Если Роме попадались на глаза ноты, он становился туп и дик, как гну, увидевшая неподалеку голодную львицу. Тот же Пискунов от нечего делать приучил Рому и к стихам.
Крови он не любил. Не то чтобы боялся, кровь его не страшила, как ничто в этом мире. Просто Рома очень хорошо помнил, за что пятерик лямку тянул да к клавишам привыкал. Убивать просто, сложнее объяснить, почему ты не нашел другого способа восстановить справедливость. За мать или отца Рома глотку, пожалуй, и порвал бы, да не помнил он своих родителей и не знал, где появился на свет, а поэтому исключалась сама возможность мести за убийство. Но в мире, в котором он жил, существовали свои особые правила. И существовали поступки, которые он, Рома, мог простить, если бы они не шли вразрез с правилами того мира, в котором он жил.
Вот и сейчас, когда он привез своего держателя общака Захара Большого в лес, то свято верил, что можно обойтись без крови. Однако правила требовали – убей. Можно было дать Большому месяц, и общак был бы восстановлен, однако правила строго указывали, что в таких случаях общак восстанавливается без участия того, кто его утерял. Впрочем… Впрочем, если бы Захар утерял… Если бы было действительно так, то Рома поступил бы вопреки правилам. Он бы дал Захару месяц… Но Большой деньги братвы не утерял. Общаковскую мошну не менты вытрясли, не отморозки-гастролеры хату Захарки обнесли, поляны не разбирая, что можно было бы впоследствие обосновать, дав возможность выпрямить ситуацию. Все было бы по-другому, если бы Большой не оказался самой настоящей «крысой». Разве можно деньги, заработанные пацанами потом и кровью и отданные тебе, как наиболее честному, на сохранение, вкладывать в свой бизнес?
– Выбросьте эту мразь из моей машины, – попросил Рома и щелкнул зажигалкой.
Захар Большой, как куль, вывалился с заднего сиденья на траву после первого же мощного удара в бок.
Обойдя «Мерседес», Ромка посмотрел, как «держателя» подтащили к сосне и бросили спиной на ее ствол. Захар был жалок, но жалости к нему никто не испытывал. Юшка из носа разлилась по белой рубашке, губы разорваны, правый глаз затек и превратился в маленький резиновый мячик.
– Прости, Рома… Гадом буду, не подумал… Дай искупить перед пацанами…
Рома присел перед Захаром на корточки и воткнул взгляд в его размазанную по лицу переносицу.
– Почему ты одиннадцать месяцев назад не сказал мне, что в твоем роду была «крыса»? Почему не переубедил меня, когда я передавал тебе наши деньги?
Большой готов был сказать тысячу слов в свое оправдание, однако приближающаяся развязка настолько явно встала перед его глазами, настолько реально стукнулись о землю две лопаты, вынутые пацанами из багажника «Лексуса», что он заткнулся и тихо завыл. Растратившего общак бьют до полусмерти, а потом везут в лес не для того, чтобы в последнюю минуту простить – вот что понял Большой, вглядываясь в серое лицо вора.
