– Мег Дункан. На худой конец, можно получить с нее за возврат сигаретницы. Скажем, пару долларов?
Вульф свирепо на меня посмотрел.
– Черт бы тебя побрал. – Он поставил чашечку на стол. – А если это она его убила? Нас-то это каким боком касается? Но раз уж ты ее пригласил – пять минут.
Я пошел и открыл дверь. Особа, что переступила через порог и наградила меня улыбкой, способной растопить ледник, отнюдь не была женщиной за тридцать с довольно симпатичным лицом, в простеньком сером костюме и заурядной шляпке. Над ее лицом успел поработать настоящий мастер своего дела, а платье и жакет были хотя и не кричащими, но уж никоим образом не заурядными. Что до ее голоса, то это был голос ангела, готового взять неделю за свой счет, чтобы принять заманчивое предложение. Она опробовала этот голос не только на мне в прихожей, но и на Вульфе в кабинете, куда я ее проводил. Он поднялся, наклонил подбородок на одну восьмую дюйма и жестом указал на кресло, обитое красной кожей.
Она включила улыбку на полную мощность, и чертовски хорошая была у нее улыбка, даром что профессиональная.
– Понимаю, у вас, ребята, полно важных дел, так что не буду отнимать время, – сказала она и добавила, обращаясь ко мне: – Вы ее нашли?
– Нашел, – ответил за меня Вульф, опустившись в кресло. – Садитесь, мисс Дункан. Я люблю, чтобы мне смотрели прямо в глаза. Возможно, понадобится небольшой обмен мнениями. Если ваши ответы на два-три вопроса меня удовлетворят, сможете получить сигаретницу, уплатив мне пятьдесят тысяч долларов.
Улыбка исчезла.
– Пятьдесят тысяч ? Это нереально!
– Садитесь, пожалуйста.
Она взглянула на меня, увидела всего лишь обычного работника сыска, подошла к красному кожаному креслу, села на краешек и сказала:
– Вы, конечно, пошутили. Такое серьезно не скажешь.
Откинувшись на подушки своего кресла, Вульф не сводил с нее глаз.
– Нет и да. Мы – я и мистер Гудвин – оказались в любопытном и несколько щекотливом положении. Тело умершего насильственной смертью человека найдено в той яме на той улице у того дома. Покойный был лицом видным и состоятельным. Полиция не знает, что он имел отношение к тому дому, но мы-то знаем и рассчитываем извлечь для себя из этого выгоду. Вы, полагаю, не знакомы со статьями о сокрытии улик преступления. Сокрытие даже…
– Моя сигаретница – не улика преступления!
– Я этого и не утверждаю. Оно даже способно повлечь за собой обвинение в пособничестве убийству. Толкование этой статьи в одних отношениях расплывчато, но в некоторых других – отнюдь. Сознательное утаивание или уничтожение предметов, которые могли бы способствовать установлению преступника или задержанию, будет, конечно, рассматриваться как сокрытие улик; но слова могут быть и не быть уликой. Последнее чаще. Если бы вы мне сейчас заявили, что ночью в воскресенье вошли в ту комнату, обнаружили труп Йигера, позвали Переса помочь вытащить его из дома и спустить в яму, это не было бы уликой. Полиция не имела бы достаточных оснований привлечь меня к ответу, если бы я не сообщил ей о вашем заявлении: я бы только поклялся, что посчитал ваш разговор ложью.
Она уселась в кресле поглубже и произнесла:
– Воскресной ночью меня в той комнате не было.
– Не улика. Возможно, вы говорите неправду. Я только объясняю всю щекотливость нашего положения. Вы обещали заплатить мистеру Гудвину тысячу долларов за то, чтобы он нашел вашу сигаретницу, сохранил ее для вас и возвратил позже по своему усмотрению. Мы не можем принять такое предложение – оно обяжет нас утаить сигаретницу от полиции, даже если станет очевидным, что она может помочь установить преступника или его задержать, а это слишком большой риск за тысячу долларов. Вы можете получить ее за пятьдесят тысяч – наличными или чеком с визой банка о принятии к платежу. Вы согласны?
Мне кажется, он говорил серьезно. Мне кажется, он отдал бы ей сигаретницу за тридцать кусков, а то и за двадцать, если б у нее хватило глупости заплатить. Он позволил мне отправиться на Восемьдесят вторую улицу с пятью сотнями в кармане по одной и только одной причине посмотреть, не унюхаю ли я возможности сорвать изрядный куш, и, если б она оказалась настолько глупой или испуганной, чтобы выложить за свою сигаретницу двадцать кусков, не говоря уж о пятидесяти, он бы поставил на этом точку и предоставил полиции самой распутывать убийство. Что до риска, то он, бывало, рисковал и покрупней. Обещал же он только вернуть сигаретницу, но не забыть о ней.
Она уставилась на него во все глаза.
– Вот уж не думала, – заявила она, – что Ниро Вульф окажется шантажистом.
– Толковый словарь, мадам, этого тоже не думает, – сказал он, развернув кресло лицом к столику, на котором отжили свой век три «Вебстера»[5], а теперь лежал четвертый, совсем новый. Отыскав нужную страницу, он зачитал: – «Шантаж. Уплата денег в результате запугивания, а также вымогательство денег под угрозой разглашения компрометирующих сведений, разоблачения или общественного осуждения». – Он повернул кресло на место. – Не подходит. Я вам не угрожаю и вас не запугиваю.
– Но вы… – она посмотрела на меня, потом опять на него. – Откуда у меня пятьдесят тысяч долларов? С таким же успехом вы могли потребовать и миллион. Что вы намерены сделать? Отдать ее полиции?
– Только если вынудят обстоятельства. Все будет зависеть от ваших ответов на мои вопросы.
– Были вы в этой комнате вечером или ночью в воскресенье?
– Нет, – ответила она, подняв голову.
– Когда вы были там в последний раз? Сегодня не считается.
– Я не говорила, что там бывала.
– Отъявленная ложь. Ваше утреннее поведение. Предложение мистеру Гудвину. У вас имелись ключи. Когда?
Она закусила губу. Через пять секунд:
– Больше недели назад. В позапрошлую субботу. Тогда я и забыла сигаретницу. О господи! – Она протянула руку, и видно было, что она не играет: – Мистер Вульф, это мне может стоить карьеры. С той ночи мы не встречались. Я не знаю, кто его убил и с какой целью, вообще ничего не знаю. Зачем вам меня в это втягивать? Какая вам от этого польза?
– Утром, мадам, не я вас туда втянул. Я вас не спрашиваю, часто ли вы приходили в эту комнату, поскольку ваш ответ ничего не даст, но, когда вы туда явились, видели ли вы там других?
– Нет.
– Ни разу за все время, что находились в обществе мистера Йигера?
– Нет. Ни разу.
– Но туда ходили другие женщины. Это не догадка, это установленный факт. Вы, разумеется, знали об этом: мистер Йигер не был склонен это скрывать. Кто эти женщины?
– Не знаю.
– Но не отрицаете, что знали об их существовании?
Она было решила запираться, но он не спускал с нее глаз. Она проглотила «отрицаю» и сказала:
– Нет, я про них знала.
– Разумеется. Он хотел, чтобы знали. Способ, который он избрал для хранения домашних туфель и ночных одеяний, свидетельствует о том, что он получал удовольствие не только от очередной посетительницы, но и от того, что та была осведомлена о существовании – мм – сослуживиц. Или соперниц. Так что он о них, уж конечно, отнюдь не помалкивал? Уж конечно, он пускался в сравнения, восхищался одними, принижал других? И если не называл имен, то должен был хотя бы давать пищу догадкам. Вот мой самый главный вопрос, миссис Дункан: кто они?
Я слышал, как Вульф задавал женщинам вопросы, после которых они трепетали, или бледнели, или орали на него, или разражались слезами, или набрасывались с кулаками, но впервые при мне был задан вопрос, который заставил женщину покраснеть и не просто женщину, а искушенную бродвейскую «звезду». Думаю, вся хитрость была в том, как по-будничному он его задал. Я не покраснел, однако прочистил горло. Она же не только покраснела – она опустила голову и закрыла глаза.
– Естественно, – заметил Вульф, – вы бы хотели, чтобы этот эпизод как можно скорее отошел в прошлое. Вам мог бы помочь чистосердечный рассказ – хотя бы что-нибудь о других.
– Не могу, – произнесла она, поднимая голову; краска стыда сошла у нее с лица. – Я ничего о них не знаю. Вы намерены оставить сигаретницу у себя?
– Пока что – да.
– Я в ваших руках.
Она привстала, поняла, что у нее дрожат колени, и оперлась о ручку кресла.
– Какая же я дура, что пошла туда, какая законченная дура! Я бы могла сказать… я что угодно могла бы сказать. Могла бы сказать, что потеряла ее. Какая я дура! – И, посмотрев мне в лицо, добавила: – Жаль, что тогда я не выцарапала вам глаза.
С этими словами она повернулась и направилась к выходу. Я поднялся, пошел следом, обогнал ее в прихожей и распахнул перед ней парадную дверь. Она ступала не очень уверенно, и я проследил, чтобы она благополучно одолела семь ступенек и спустилась на тротуар, и только после этого закрыл дверь и вернулся в кабинет.
Лет шесть тому назад, описывая очередное дело Вульфа – то самое, что не сулило ни гонорара, ни надежды на таковой, – я пошел на один фокус, от которого чуть не рехнулся, еще не кончив писать. Мы тогда отправились в Черногорию, и почти все разговоры велись на языке, в котором я ни черта не смыслю. Того, что потом я вытянул из Вульфа, мне хватило, чтобы привести беседы дословно на языке, но повторять эту ошибку не собираюсь, поэтому передаю только суть разговора Вульфа с мистером и миссис Перес. В шесть часов он спустился из оранжереи в кабинет, где они его уже ждали. Говорили на испанском. Может, он воспользовался возможностью пустить в ход один из шести языков, какими владеет; или подумал, что на родном языке они будут с ним откровенней; или хотел меня позлить – не знаю, что его на это подвигло, скорее всего, все вместе. Когда они ушли, он сообщил мне самое главное. Это не показания – всего лишь их слова. Они не знают, кто приходил в воскресенье вечером, мужчина или женщина, и сколько людей приходило, и когда он, она или они ушли. Они не знают, сколько разных посетителей бывало в доме в разное время. Порой они слышали в прихожей шаги – судя по звуку, всегда женские. Если мужчина когда и приходил, они его не видели и не слышали. Когда они поднимались в комнату убираться, там ни разу никого не было; они не поднимались, если лифт был наверху, но за четыре года такое случалось раз пять или шесть, не больше.
