отправлюсь к своим партнерам и предупрежу их, что собираюсь нарушить слово. Потом пойду и сделаю это, но не раньше.
— Гомпромисс! — запротестовал сэр Эсдрас. — А если у фас нет фремя или фозможность?
— Насколько близкий это друг?
— Замый плизкий, какой фи иметь, — безжалостно отрезал достопочтенный джентльмен. — Нет разница!
— Ну уж дудки, — возразил мистер Санкин. — Британец закадычного дружка нипочем не подведет.
— Да и американец тоже, — протянул Алриг.
— По-фаш, я не пританец? — вскипел сэр Эсдрас, раздуваясь. — Фи иметь наклость!..
— Дикки, — сладким голоском проговорила Одри, — тебье лучше думать быстрее, или у нас тут начнется ссора. Что ты выберешь?
Интересно, кто мог начать этот дурацкий спор? Несложно было поверить, что Одри сама специально подвела к нему, судя по тому, как настоятельно она оставляла решающий голос за Дикки. Однако если так, это могло значить только одно…
Впрочем, уже не важно. До назначенного времени оставались какие-то минуты, и им овладело странное безрассудство. Началось все с простого нетерпеливого раздражения теориями Джорджа Й. Алрига, жалобами его жены… Теперь же оно вдруг переросло в отчаяние, требовавшее немедленного выхода.
Одри сказала: «Тебе надо думать быстрее», и Дикки понял, что так оно и есть. Он осознал, что потратил несколько часов отсрочки на бесплодные, ни к чему не приведшие колебания. Теперь приходилось отвечать практически в панике.
— Нет, — сказал он. — Я против. Лучше я подведу каких угодно партнеров и сорву самую колоссальную сделку на свете, чем причиню боль тому, кого люблю.
Пока убирали последние тарелки, Тремейн осознал, что влип по самые уши. Теперь сомнений не было — Одри Пероун сама все это подстроила, чтобы заставить его высказаться напрямик. Что ж, она получила, что хотела.
Его определенно подозревали. Должно быть, Хиллоран и Одри сошлись на этом после того, как он покинул ее каюту сегодня днем. Тогда зачем понадобилась записка, раз уж решили убрать его вместе с остальными? Вероятно, женская слабость. Одри поставила на его лучшие качества, а в затеянный спор втянула, просто чтобы убедиться, что риск был построен на трезвом расчете.
Мрачная, мстительная обида сковала льдом сердце Дикки. Одри использовала его любовь в своих интересах — и тем уничтожила ее. Теперь он не любил, а ненавидел, и чувство это только усиливалось. Обман почти удался — Дикки был уже практически готов пожертвовать своей честью и уважением друзей, чтобы спасти девушку. А она, выходит, смеялась над ним.
Отвечая, он заметил ее улыбку, но было слишком поздно. И даже тогда до него не сразу дошло. Зато теперь он все понял. «Глупец! Глупец! Глупец!» — гневно проклинал себя Тремейн. Осознание того, что подобная презренная женщина едва не заставила его забыть о самоуважении, точило сердце. «Но ей это так просто не сойдет! — яростно поклялся он себе. — Видит бог, нет!»
Решимость отомстить усмирила первоначальное неистовство и превратила его в котел кипящей злобы. В гневе Дикки проклял секундное замешательство, заставившее его предать себя и высказаться по совести, не думая, что может скрываться за вопросом.
Ярость внезапно сменилась холодной настороженностью — стюард внес поднос с кофе. Дикки словно с огромного расстояния наблюдал за тем, как чашки появляются перед гостями, и всякий раз поднимал глаза на лицо очередного из них. Почти все вызывали у него ненависть. Из женщин он еще кое-как мог терпеть миссис Алриг с ее одержимостью мнимыми болезнями. Среди мужчин разве что в двоих имелось что-то человеческое: в Мэтью Санкине, затюканном подкаблучнике из лондонских низов, для которого деньги стали скорее проклятьем, чем благословением, — он просто не знал, куда тратить такую прорву, — и в Джордже Й. Алриге, миллионере-морализаторе со Среднего Запада. Ограбить остальных при первом удобном случае было бы одно удовольствие — особенно сэра Эсдраса Леви, ходячую антирекламу своего во многом благородного народа.
Дикки равнодушно принял собственную чашку, вынимая правую руку из бокового кармана. Из вытащенных оттуда предметов один тут же скрылся под носовым платком, содержимое второго — портсигара — было предложено соседям.
Мисс Пероун поймала взгляд Дикки, но его лицо оставалось бесстрастным. Казалось, прошла вечность, прежде чем кто-то первый поднял чашку к губам. За ним последовали остальные. Дикки считал, механически помешивая свой кофе. Осталось еще трое… двое…
Последним выпил Мэтью Санкин, и он же единственный решился заметить:
— Вкус какой-то странный, как по мне.
— Хороший кофе, — возразила Одри Пероун, тоже попробовав.
Дикки Тремейн, следивший за ней, уловил в ее глазах выражение, которого не мог распознать. Кажется, взгляд предназначался ему, но он понятия не имел, что он означает. Завуалированная насмешка? Вызов? Триумфальный блеск? Или что? Такой странный, будто слепой…
Леди Леви вдруг приподнялась со стула, схватилась за голову и упала на стол.
— Обморок! — вскочил на ноги Мэтью Санкин. — Здесь чуток душно — я тоже заметил…
Дикки, не двигаясь с места, смотрел, как у самого Мэтью мутнеет взгляд. На лице отразилось почти комическое недоумение, рот раскрылся, и, не сказав больше ни слова, мужчина тоже повалился.
Остальные один за другим падали следом. Дикки сидел и наблюдал, чувствуя себя зрителем на спектакле. Все воспринималось как-то смутно — странность происходящего, долетавшие словно издалека голоса и звук бьющейся посуды, сброшенной со стола. Безучастный, наедине со своими мыслями, Дикки держал руку на пистолете, скрытом под платком. Алриг тряс его за плечо, бормоча снова и снова: «Отравлен! Кофе отравлен! Какой-то проклятый сукин сын!..» — пока наконец не рухнул на пол. В конце концов они остались наедине с Одри — девушка стояла у своего края стола, Тремейн сидел у своего, сжимая под столом пистолет.
Глядя так же странно, будто слепая, она произнесла приглушенным голосом:
— Дикки…
— Видимо, мне сейчас стоит рассмеяться, — откликнулся тот. — Можешь больше не трудиться, сохраняя невозмутимый вид. Через несколько минут у тебя уже не будет повода для веселья — так что я посмеюсь сейчас.
— Я лишь слегка пригубила кофе…
— Вижу, остальной разлился. Возьми мой.
Она двинулась к нему вокруг стола, хватаясь за спинки вращающихся стульев. Тремейн сидел, не шевелясь.
— Дикки, твой ответ только что… Ты говорил искренне?
— Да. Полагаю, можно сказать, что я и сейчас так думаю — но не забывай про условие. Я говорил про того, кого люблю. Вчера вечером я сказал, что люблю тебя, — прости, я солгал. Я не люблю тебя и никогда не смог бы полюбить. Просто решил… — Он помедлил, но потом все же закончил со всем безжалостным презрением, которое только в нем было: — …решил, что будет забавно выставить тебя дурой.
Она дернулась, как будто Дикки ударил ее по лицу, однако он не
