В полдень следующего дня я узнал, что Юджин покончил с собой, выпив очень большую дозу нитроглицерина. Я узнал об этом, когда полиция явилась в мою приемную, чтобы допросить меня.
– Что заставило вас думать, что это самоубийство?
– Ну, мистер Гудвин…
Он вновь улыбнулся, но улыбка была еще более грустной.
– Неужели все детективы одинаковы? Вы же прекрасно понимаете, почему я считаю это самоубийством. Полиция пришла к тому же выводу, и обстоятельства подтверждают это.
– Но если вы согласитесь, что у каждого детектива всегда в голове имеется какая-то навязчивая идея, то вы знаете, в чем заключается моя. Имел ли Поль Чапин возможность подбросить таблетки нитроглицерина в бокал Дрейера? Вы считаете это возможным?
Доктор Элкас покачал головой.
– Нет. И вы, конечно, знаете, что мистер Сантини со мной согласен. Мы оба вполне уверены, что Поль не имел такой возможности. Он приехал в галерею вместе с нами, и мы вошли вместе в контору. Поль сидел слева от меня, не менее чем в шести футах от Юджина. Он не дотрагивался ни до одного стакана, кроме его собственного. Когда мы выходили, Поль шел впереди меня, перед ним выходил Сантини.
– Да… Все это записано в отчетах. Но во время шумных ссор, подобных этой, когда все так возбуждены, бывают хождения с места на место, люди то вскакивают, то садятся, бродят взад и вперед…
– Ничего подобного не было. Мы не были возбуждены, разве что только Юджин. Он был один-единственный, кто поднимался с кресла.
– После того как вы туда вошли, Юджин не надевал пиджак?
– Нет, он носил утренний пиджак, не меняя его.
– Бутылочка с остатками нитроглицерина была обнаружена в кармане его пиджака?
– Так я понял.
Я уселся поглубже в кресло и опять посмотрел на него. Я бы отдал «родстер» и пару шин «экстра» к нему, чтобы узнать: лжет он или нет. Он был так далек от людей моего класса, как и Поль Чапин, и я понимал, что поэтому у меня нет пути, по которому я мог бы добраться до его мыслей.
– Не согласились бы вы завтра в час дня прийти на ленч к Вулфу?
– Сожалею, я буду занят.
– В пятницу?
– Нет. Ни в какие дни. Я не орех, который надо расколоть. Откажитесь от надежды доказать виновность Поля Чапина в смерти Юджина Дрейера. Это не выдерживает критики. В этом я уверен, потому что был там.
– Может, вы сможете прийти в субботу?
Он покачал головой и улыбнулся все так же печально. Я поднялся с кресла, взял свою шляпу и поблагодарил его. Но перед тем как направиться к двери, я сказал:
– Кстати, второе предупреждение, написанное всем вам, – ведь кем-то оно было написано? Действительно ли нитроглицерин маслянист и имеет сладковато-жгучий вкус?
– Я же хирург, а не фармацевт.
Я снова поблагодарил его и вышел.
Из-за того, что линия судьи Гаррисона оборвалась, не дав нам ничего определенного, а теперь зашла в тупик и линия Дрейера, я начал подозревать, что если мы не найдем способа сделать явным то, что скрыто от нас в истории Элкаса, то «Памятная записка», составленная Вулфом, может превратиться в простой листок бумаги, который вы можете использовать так, как вздумается.
Я отправился домой, решив, что самое разумное – обратиться к Сантини.
Мы могли дать ему телеграмму в Рим. Возможно, таким образом мы раздобудем нечто толковое. Конечно, телеграмма будет стоить Вулфу девяносто девять долларов.
Было без четверти одиннадцать, когда я приехал домой. В кабинете звонил телефон. Звонил Сол Пензер. Я спросил, чего он хочет. Он ответил, что хочет рапортовать. Я спросил, что он будет рапортовать, а он ответил, что ничего, вот и весь его рапорт в этом. Поскольку я и так был раздражен всем ходом расследования, то я стал насмешлив. Я сказал, что если он не может найти Хиббарда живым или мертвым, то может он сплутует и сделает чучело Хиббарда?
И я сказал, что и самого меня только что так чмокнули на другой стороне нашего дела, что если у него нет ничего лучшего, то пусть придет в контору, и мы сыграем в пинокль. Я повесил трубку, оборвав разговор, что само по себе могло рассердить даже монахиню.
Вулф спустился вниз вовремя, ровно в одиннадцать. Он сказал «доброе утро», потянул носом воздух и сел за свой стол.
Мне не терпелось приступить к делу, но я знал, что должен подождать, пока он не посмотрит почту, не поставит в вазу орхидеи, испробует свое перо и, наконец, позвонит, чтобы принесли пиво. После того как со всем этим было покончено, он пробормотал, обращаясь ко мне:
– Есть ли мысли о дальнейших действиях?
– Я ушел из дома на цыпочках в восемь тридцать и только что вернулся. Звонил Сол… Истрачен зря еще один никель.
Фриц принес ему пиво, и Вулф налил себе стакан. Я рассказал ему все об Элкасе, не пропуская ничего, даже то, что у нитроглицерина сладковато-жгучий вкус, и что он маслянист на ощупь. Затем я изложил ему свою мысль о римлянине. Как я и ожидал, он сразу же заупрямился.
– Ты можешь дать телеграмму за тысячи миль в отношении какого-то факта или предмета, но не о таком тонком деле. Как последняя возможность: ты или Сол Пензер нанесете визит Сантини в Италию.
Я попытался поспорить с ним, потому что не представлял никакого иного хода. Я даже забыл, что я еще не сообщил ему о трех дополнительных наблюдателях из агентства «Метрополитен», которых я заказал для Одиннадцатой улицы.
Меня остановил посредине моей речи звук шагов Фрица, идущего в прихожую в ответ на дверной звонок. Я не пытался продолжить свою речь, а только ждал, чтобы увидеть, кто пришел.
В кабинет вошел Фриц и прикрыл за собой дверь. Он сказал, что пришла какая-то дама, она хочет видеть мистера Вулфа.
– Ее имя?
Фриц покачал головой. Он выглядел неуверенным.
– Проводи ее сюда, Фриц.
Увидев посетительницу, я тоже почувствовал себя неуверенным. К нам не приходил никто более уродливый. Она вошла и остановилась, глядя прямо на Вулфа, как бы решая, как к нам подойти. К тому же она не была в действительности уродливой, то есть я подразумеваю, что она не была отвратительной. У нее были довольно маленькие серые глаза, взгляд которых, казалось, никогда не сойдет с того, на чем они остановились. На ней было темно-серое шерстяное пальто и из того же материала шляпка, а непомерно большой серый мех плотно окутывал ее шею.
Она села в кресло, которое я ей пододвинул, и сказала звучным голосом:
– Трудно мне достался мой приезд сюда… Боюсь, что я сейчас потеряю сознание.
Вулф покачал головой.
– Я надеюсь, что нет. Немного бренди?
У нее слегка перехватило дыхание.
– Нет, благодарю вас.
Она подняла руки к меху, и казалось, что она пытается добраться ими под мех на затылке.
– Я была ранена. Сзади, вот здесь. Думаю, что вам лучше посмотреть.
Вулф бросил на меня взгляд, и я подошел к ней. Она расстегнула мех спереди, а я откинул его от шеи, снял совсем. И затем я ахнул. Не то, чтобы я никогда не видел крови, но не часто ее было так много, да и было это так неожиданно. Весь мех изнутри сзади был пропитан кровью. И воротник ее пальто тоже был пропитан кровью. Это было зрелище!
Кровь все еще продолжала сочиться из порезов, сделанных на ее шее сзади. Я не мог определить, насколько они глубоки.
Она пошевелилась, и кровь потекла струйкой.
Я отбросил мех на пол и сказал ей:
– Ради Бога, сидите, не шевелитесь и не крутите головой.
Я посмотрел на Вулфа и сказал:
– Кто-то пытался отрезать ей голову. Я не знаю, насколько опасны раны.
Она сказала Вулфу:
– Это мой муж. Он хотел меня убить.
Смотревшие на нее полузакрытые глаза Вулфа мигнули.
– Значит, вы Дора Риттер?
Она отрицательно покачала головой, кровь потекла сильнее, и я опять сказал, чтобы она сидела спокойно.
Она сказала:
– Я Дора Чапин. Я вышла замуж три года назад.
Вулф ничего не сказал.
Я же, не зная, как глубоко могут открыться ее раны при падении, стоял позади нее и ждал, готовый подхватить ее, если она начнет падать.
Вулф не двигался. Его глаза были почти закрыты, а его губы то вытягивались, то втягивались, а потом снова: то наружу, то внутрь.
Она заговорила:
– У него был припадок.
Вулф вежливо ей ответил:
– Я не знал, что у мистера Чапина бывают припадки. Пощупай ей пульс, Арчи.
Я протянул руку, взял ее запястье и нащупал пульс. Пока я считал, она начала разговаривать:
– Ну, это, конечно, не совсем припадки. Просто у него в глазах появляется особое выражение. Я всегда его боюсь, а когда я вижу этот взгляд, я прихожу в ужас… Раньше он никогда не причинял мне вреда. Но сегодня утром, заметив выражение его глаз, я что-то сказала, чего не должна была говорить… Нет, вы посмотрите.
Она вырвала у меня руку, чтобы открыть свою сумочку – большую, кожаную, – из нее вытащила что-то, завернутое в газету. Она развернула газету и подняла кухонный нож, лезвие которого было покрыто еще свежей кровью.
– Он был у Поля, а я не знала об этом. Поль, вероятно, уже подготовил его для меня, когда был на кухне.
