М-ль Жермена печатала на машинке. Она печатала быстро, не глядя на клавиши, и пальцы ее словно танцевали, а стук каретки, доходившей до упора, определял ритм этой музыки.
Через дверной глазок можно было увидеть сияющую белизной типографию, где с шумом хорошо смазанных шестеренок работали черные машины и где г-н Эмиль в серой блузе правил корректуру или наблюдал, как раскладывают верстку на мраморном столе.
Г-н Альбер чаще всего работал над сметами или занимался счетами, а Ален ходил взад и вперед по конторе, иногда влезал на табуретку, чтобы достать с самых верхних полок коробки с регистрационными карточками подписчиков.
Эти карточки он уже хорошо знал, как и фамилии подписчиков на различные листки: альманахи, бюллетени. Встречались странные, неожиданные фамилии. Попадались люди, которые все время меняли адреса, а на других карточках адреса оставались без изменений в течение двадцати лет.
Работа не мешала ему думать, слушать доносившиеся сверху звуки, смотреть на затылок м-ль Жермены, где волосы переходили в золотистый пушок.
В тот день, когда г-н Эмиль надел пальто и шляпу и отправился в город, чтобы повидать какого-то клиента, Ален долго колебался, не сказать ли этой девушке: «У меня есть новый друг».
И конечно, он бы с гордостью добавил: «Новый друг, который обращается со мной как с мужчиной. И вы знаете, это не кто-нибудь. Он провел десять лет на каторге. Три раза бежал оттуда, два раза по лесу, там во второй раз его и нашли почти мертвым, и третий раз на лодке, величиной чуть ли не с ореховую скорлупу, на которой ему все-таки удалось переплыть с острова на остров в Карибском море, кишащем акулами…»
С какой радостью Ален вспоминал путь, пройденный им накануне рядом с Жозефом Бургом! И как естественно это получилось! Когда совсем стемнело и в доме Фукре постепенно воцарилось молчание, он встал и из вежливости, чтобы не слишком долго докучать хозяевам, заявил:
— Ну, мне пора домой.
И пока г-жа Фукре помогала ему надеть пальто, Бург тоже встал и надел свою охотничью куртку.
— Я вас немного провожу, — сказал он. Супруги Фукре, наверное, поняли, что он хочет поговорить с Аленом о чем-то важном, поэтому хозяин дома не предложил пойти с ними.
Они шли медленно, как на прогулке, сначала мимо участков, потом по дороге. Небо было ясное, деревья словно написаны черной краской, а земля звенела под подошвами спутников.
— Мы были примерно вашего возраста, когда познакомились — ваш отец и я…
Он недолго продолжал называть Алена на «вы». Почти сразу же бывший каторжник перешел на «ты», не извинившись, и Ален, который никогда не любил фамильярности, был ему за это благодарен.
— Это было в Марселе. Твой отец продавал газеты… Он ждал на узкой темной улице, за типографией «Маленький провансалец». Там стояло много таких, которые, как и он, ждали, когда можно будет броситься к окошку и получить свою пачку газет с еще свежей типографской краской. Потом все они мчались бегом, стараясь побыстрее добраться до Канебьер[1] и первыми попасть в большие кафе. А я работал у плотника, на той же улице, в мастерской вровень с тротуаром. Мой отец был каретником в провансальской деревне.
Ален несколько раз проезжал через Марсель, направляясь с родителями в Канн или Ниццу. Почему они там ни разу не остановились? Если бы Ален лучше знал город, то, когда его спутник рассказывал, он мог бы ясно представить себе, где это происходило.
— Мы оба занимались и другими ремеслами. Вот, например, нам пришло в голову покупать у аптекарей и травников то, что оставалось на дне ящиков, пересохшие травы для настоек, и мы мешали их как попало, клали в коробки, на которые наклеивали этикетки «Индийский чай». Мы ходили из дома в дом по провинциям, по деревням. «Какой бледный у вас ребенок, милая дама! Сразу видно, вы не знаете, что индийский чай лучшее средство против малокровия. Купите три коробки, и он превратится у вас в великана…» Индийский чай был хорош для всех: для старцев, рожениц, для людей, страдающих запорами, для диабетиков. Так мы добрались до Лиона. Но нашей мечтой было попасть в Париж. Понадобились месяцы, чтобы осуществить эту мечту. В один прекрасный день мы вышли из поезда на Лионском вокзале и несколько дней спустя, чтобы заработать немного денег, пошли грузить овощи вместе с клошарами на Центральный рынок. На улице Монмартр, недалеко от Центрального рынка, существовала тогда узенькая темная лавчонка, в витрине которой были выставлены только несколько брошюр, и мы стали ее завсегдатаями, потому что здесь собирались молодые защитники свободы, которых некоторые путали с анархистами. Мы оба тоже стали защитниками свободы, прочли все брошюры, все книги на эту тему, листовки. Мы присутствовали на тайных собраниях и на митингах. Мы участвовали в манифестациях на улицах. Вы, теперешняя молодежь, не можете этого понять: мы говорили только о счастье человечества, и чтобы осуществить это счастье, нам казался необходимым разгром всего существующего. Некоторые из наших тогдашних товарищей стали министрами, главными редакторами газет, кавалерами ордена Почетного легиона, есть среди них и академик. Но зато другие кончили плохо — иные во время войны четырнадцатого года погибли в тюрьмах, а двое или трое были расстреляны во рву Венсенской крепости. Но я хотел бы, малыш, чтобы ты знал вот что: среди них были очень хорошие люди, и только немногих, не считая провокаторов, можно было назвать мерзавцами. Было много разговоров о бомбах. Не знаю, сколько штук мы смастерили, но в конце концов, испугавшись, решили избавиться от них и побросали в Сену. Но одну мы все-таки подложили — в большом ресторане, который существует и поныне. Были разрушения и убитые. Там обычно собирались депутаты и сенаторы. Они вовсю пировали в тот самый момент, когда жандармы и воинские части получили приказ стрелять в забастовщиков на шахтах в департаменте Нор. Твой отец в этом не участвовал, я говорю это сразу и не для того, чтобы его обелить. Так уж получилось. Он не участвовал случайно. За несколько дней до событий он попал в больницу. Он знал, к чему мы готовимся. Я навещал его и информировал обо всем.
«Тебе не кажется, что это принесет больше вреда, чем пользы нашему делу?» — спрашивал он.
Жребий подложить бомбы выпал на меня и еще на троих. Бомбу нес не я, но меня поймали, и я получил десять лет каторги. В то время твой отец жил с одной девушкой, не слишком умной, которая работала официанткой в пивной. У него не было ни гроша. И все-таки он передал мне через моего адвоката, чтобы я не отчаивался. И он сдержал слово. В течение года или двух я ничего о нем не знал. Дважды я пытался бежать без чьей-либо помощи, но оба раза меня ловили. Во второй раз мои кости чуть не остались в тропическом лесу. Я еще лежал в госпитале, когда меня навестил надсмотрщик с каторги и сказал, чтобы я поторопился с выздоровлением. Это был корсиканец, подонок, но ч вой отец ему хороню заплатил, и он выполнил поручение. Ну как, Ален, начинаешь понимать, почему я так рад тебя видеть? Потом еще лучше поймешь. Есть такие вещи, о которых ты пока не знаешь, а ведь мы с тех нор частенько беседовали с Эженом. Если это доставит тебе удовольствие, знай: уже сейчас я говорю с тобой так, как обещал ему.
— Он поручил это вам? — взволнованно спросил Ален.
Они шли ровным шагом, покуривая сигареты, и Ален впервые в жизни по-настоящему почувствовал себя мужчиной. Дойдя до квартала Женетт, до трамвая, до больницы, они совершенно естественно, словно по уговору, повернули обратно.
— Предпочитаю не гулять по этой стороне, — сказал Бург. — Учти, что у меня в полном порядке бумаги на имя Жозефа Брена. Не забудь эту фамилию, если тебя будут спрашивать обо мне. Это твой отец прислал мне документы. Я оказался в Гаване, где было десятка полтора французов в том же положении, что и я. Кубинское правительство не трогало нас, лишь бы мы вели себя спокойно. Французский посол не интересовался нашим прошлым и однажды, зная даже, кто я такой, взял меня на работу метрдотелем. Там я встретил француженку, толстую невозмутимую девицу по имени Адель, которая делала все, что могла, но как ни старалась, не пользовалась большим успехом, потому что не умела обращаться с мужчинами. Мы подружились. Она приглашала меня к себе в комнату и приготовляла блюда, любимые у нас на родине. И туг я понял, что если как проститутка она ничего не стоила, то кухарка была первоклассная. Мы с ней открыли маленький французский ресторан. Там было только шесть столиков, и на них всегда записывались заранее. Адель постепенно становилась огромной, такой тучной, что в конце концов не могла даже сесть. Это продолжалось несколько лет. Я боялся возвращаться во Францию. Только когда Адель умерла, у меня началась тоска по родине, и я написал твоему отцу. Вы жили тогда в Бордо. Он был богат. В газетах часто попадалось его имя. Я убеждал себя в том, что он, конечно, меня уже забыл или предпочитает не вспоминать обо мне.
