Он вышел следом за мной. Я отвел его в соседнюю комнату, запер дверь, и, вынув из кармана пистолет, приставил дуло к его груди и сказал:
– Ты видишь, мошенник, комедия окончена, но я стоял за кулисами и все видел. В «Дрюрилэйн» ты вытащил из кармана господина Бристоу бумажник, в нем ты нашел письмо его дяди и, не удовольствовавшись шестьюстами фунтами стерлингов, которые лежали в этом бумажнике, надумал воспользоваться ста тысячами франков, о которых упоминалось в письме. Тогда ты, Степл, надел платье, совершенно схожее с нарядом молодого человека, и под именем племянника хозяина заявился к Саре Кинг. Разумеется, тебя приняли без всяких сомнений, и тебе не составило никакого труда попасть в дом. Ты усердно тщился казаться в этой одежде Робертом Бристоу, но только старался поворачиваться ко всем спиной, чтобы никто не мог заметить и запомнить твое лицо. Потом, когда настал вечер, ты зарезал Сару и отворил дверь своим сообщникам.
– Ах! Нет, нет! – закричал Степл. – Не я зарезал ее, клянусь вам, господин Уотерс!
– Все равно, убийство было совершено в твоем присутствии, значит, и наказание тебя ждет такое же, как и непосредственного убийцу, – виселица.
Степл тяжело вздохнул.
– Ты же, мошенник, засунул руку в карман джентльмена во время его поездки из Лондона в Кендал и ловко подсунул испанский золотой в его бумажник, потом пересел на козлы, уверяя, что тебе стало жарко в карете; там ты же нашел способ засунуть за подкладку чемодана крест с бриллиантами. Теперь ступай в залу, я последую за тобой, но знай, что я с тебя глаз не спущу, и помни, что при малейшем подозрении я убью тебя, как собаку.
Степл выполнил мое приказание, я направился за ним. Никто не заметил нашего отсутствия. Десять минут спустя двое разбойников уже ехали в телеге. Я же, Барнес и Степл крадучись шли за ними. Руки Степла мы связали за спиной и отдали его под надзор трактирного конюха, которого я на всякий случай тоже взял с собой. Ночь была темной, шум, производимый колесами телеги, заглушал наши шаги. Наконец, колымага остановилась возле леса, из нее выбрались двое мужчин. Они, не теряя времени, принялись рыть землю и перетаскивать серебро к телеге.
Мы, со своей стороны, стали осторожно подкрадываться к ним и успели подойти на расстояние десятка футов от того места, где был устроен тайник.
– Полезай, что ли, в телегу, – проговорил один из мошенников, – а я буду подавать вещи.
Товарищ повиновался.
– Эй! – вдруг вскрикнул первый. – Я же сказал тебе…
– Что вы арестованы! – крикнул я, заканчивая начатую им речь, и повалил его на землю.
– Что такое? – вскрикнул его подельник, стоявший в телеге.
– А то, дружище, – проговорил Барнес, – что, если ты только пошевельнешься или тронешься с места, я влеплю тебе пулю в лоб!
Оба бандита так испугались, что уже не стали сопротивляться и даже не помышляли о бегстве. В ту же минуту мы надели на них кандалы для большей уверенности, что они уже никуда не денутся. Оставшаяся часть похищенного серебра была уложена в телегу, и мы отправились в кендалскую тюрьму, где оказались уже часов в одиннадцать ночи и где я имел удовольствие лично поместить злодеев в достойные их жилища – камеры.
Известие это разнеслось по округе с быстротой молнии, и сочувствие, которое возбудил к себе Роберт Бристоу, доходило до того, что ко мне наведывались люди со всех концов города и поздравляли со счастливым окончанием этого запутанного дела. Но что было для меня приятнее всего, так это признательность и объятия почтенного старика, который, видя во мне спасителя своего племянника, прибежал ко мне на квартиру, чтобы удостовериться в истинности услышанного им, и, убедившись, что Роберт Бристоу оправдан и спасен, стал призывать на меня благодать Небесную.
Утром следующего дня сэр Роберт Бристоу был освобожден из под стражи. Степл участвовал в судебном разбирательстве в качестве свидетеля, Уильям, настоящий убийца, был повешен, соучастник его сослан в Ботани-Бей; часть похищенных ценностей была найдена, а бродяга-мошенник, способствовавший совершению преступления и уговоривший господина Бристоу ехать с ним в Бристоль, был схвачен по другому уголовному делу, совершенному раньше этого, и сослан в Новую Голландию.
Зимой 1837 года я был спешно отправлен начальством на розыски джентльмена, оказавшегося уличенным в самом гнусном преступлении – злоупотреблении доверием и краже. Несколько дней спустя я добрался до одного из островов пролива Ла-Манш – Гернси, где предположительно скрылся мошенник.
Господин Р., обвиняемый, пользовался на лондонской бирже весьма достойной репутацией, и это всеобщее уважение, хотя и не вполне им заслуженное, помогло приобрести господину Р. доверие многих лиц. В их числе оказался и один богатый баронет, который до того ему доверился, что как то раз вручил значительную сумму, предназначенную для покупки акций железной дороги.
Р. бежал из Лондона с третьей частью всего состояния своего слишком доверчивого друга. На почтовых я отправился до Уэймута, чтобы там занять место на пароходе, который отходил из этого порта в субботу вечером к островам пролива Ла-Манш.
Я прибыл в Гернси. Но все мои розыски в Гернси оказались безуспешными, несмотря на содействие, оказанное представителями власти острова. Я продолжал свое расследование, расширив круг поисков и достигнув даже Джерси, как вдруг получил письмо, в котором меня извещали, что господин Р., безосновательно обвиненный в похищении денег, возвратился в свою контору, предъявил всю сумму и грозит завести с почтенным баронетом одну из тех постыдных тяжб, столь привычных в Англии.
Выходит, возложенное на меня поручение утратило свой смысл. Мне оставалось подумать только о возвращении в Лондон. К несчастью, отъезду моему препятствовала плохая погода, обычная для этого времени года, и я вынужден был провести мучительную неделю в Гернси.
Меня стали одолевать скука и нетерпение, и, чтобы успешнее побороть этих двух докучливых незваных гостей, я ежедневно по нескольку часов подряд проводил на холоде, надеясь найти если не развлечение, то по крайней мере надежду на перемены в атмосфере или на прибытие пакетбота[6].
Благодаря моим частым визитам на пристань мне вскоре представился случай заметить двух особ, которые, по видимому, не меньше меня желали покинуть Гернси. Это были вдова лет тридцати и прелестный мальчик лет девяти или десяти, с длинными, завивающимися в локоны волосами, но природная жизнерадостность этого нежного создания, казалось, сдерживалась глубоким горем, отражавшимся на печальном лице его матери.
Этот чудесный ребенок почти не выпускал руку дамы, и туман, казалось, застилал его невинный взор, когда он полуудивленно-полуиспуганно всматривался в бушующие морские волны. Обособленность этих двух беззащитных существ вызвала во мне странное чувство. Быть может, участие это происходило от моего собственного одиночества. Не знаю и не пытаюсь установить истинную его причину, меня занимает только предмет, пробудивший это состояние.
Казалось, молодая женщина лишилась своего прежнего прекрасного положения. Ее скромная и не соответствующая времени года одежда подчеркивала хрупкость ее телосложения, белизну рук и особенную грациозность всего ее облика. С первого взгляда на это очаровательное лицо становилось понятно, что хватило бы не много счастья, чтобы возвратить ему первоначальный вид.
Мое искреннее внимание к незнакомке вскоре было отвлечено появлением в поле зрения мужчины крепкого телосложения. На вид ему было лет сорок. Одетый изысканно, по последней моде, в совершенно новом платье, в лакированных сапогах, в шляпе самого лучшего бархата, в атласном разноцветном галстуке, с цепочкой, часами, лорнетом – одним словом, экипированный всеми атрибутами модника, он казался завзятым щеголем.
Лицо этого человека, – потому что одежда его, как поймет каждый, уже сделалась для меня предметом второстепенным, – так вот, лицо этого человека было мертвенно-бледным, и эта зловещая белизна местами переходила в синевато-красноватые пятна, ясно свидетельствовавшие о том, какой чрезмерной невоздержанности хозяина они обязаны своим появлением.
Мое отвращение к наружности этого странного господина еще более усилилось, когда я взглянул на его грязные пальцы, украшенные дорогими перстнями вычурной формы. Внимательно изучив этого незнакомца, я совершенно уверился в том, что где то уже встречал его, и это наблюдение подтвердилось, когда наши взгляды впервые встретились, потому что сразу же после этого он заметно изменился в лице и удалился с набережной.
На другой день я обратил внимание, что наш новый денди непонятно по какой причине, но находится в приятельских отношениях с миловидной вдовушкой или по меньшей мере имеет честь быть с ней знакомым, потому что при всякой встрече, случайной или невольной, незнакомец с нарочитой вежливостью раскланивался с печальной дамой, на что молодая вдова, в свою очередь, отвечала легким наклоном головы, причем яркий румянец внезапно заливал ее щеки.
