Это произошло июльским вечером. Дэл и я, как обычно, сидели во дворе, когда впервые появился на сцене этот персонаж по имени Грубер. Так он назвал себя Дэлу, Мы обратили на него внимание сразу же, как только увидели, как он странной, крадущейся и одновременно вызывающей походкой быстро прошел к воротам конюшни. В ответ на вопросительный взгляд Дэла я пожал плечами:
— Никогда не видел его раньше…
Через минуту незнакомец вышел из конюшни, приблизился ко мне и сказал:
— Ребята отправили меня сюда. Это вы хозяин?
Кивком я показал на Дэла, и незнакомец, повернувшись к нему, заявил, что хотел бы нанять упряжку. Я воспользовался возможностью и оглядел его с ног до головы. Лет пятьдесят с хвостиком. В хорошем сером костюме из сака и черном котелке, жесткое, хитрое лицо с маленькими бесцветными глазками, которые он чуть приоткрыл, когда заговорил. Голос его обладал странным свойством разом переходить от мягкого мурлыканья к раздражающему скрипению.
— Куда вы поедете? — спросил, нахмурившись, Дэл.
Было ясно, что посетитель ему тоже не понравился.
Незнакомец ответил, что ему нужно на ферму Джона Хокинса, и Дэл, выяснив его имя и степень умения обращаться с лошадьми, окликнул одного из конюхов и велел подать одноместную открытую коляску. Пока тот выполнял распоряжение, Грубер расспросил, как ему ехать, и Дэл очень подробно рассказал о дороге.
Он всегда серьезно относился к этим разъяснениям — не столько, мне кажется, в интересах клиента, сколько в силу того, что по опыту знал: сбившись с пути, тот сорвет злобу на лошади.
— Туда хорошая дорога, — закончил Дэл, когда коляску подали и Грубер в нее вскарабкался. — За час доберетесь. Если задержитесь до ужина, Джон позаботится о лошади. Джон Хокинс всегда сначала животных кормит, а потом уж себя.
Незнакомец кивнул и встряхнул вожжи. Нэнни, одна из лучших кобыл в городе, перешла на красивую рысь, лишь только ее копыта коснулись дороги.
Дэл и я молча курили. Через несколько минут, когда коляска исчезла из виду, я вынул изо рта сигару и сказал задумчиво:
— Странный тип.
Дэл кивнул:
— Да, не могу понять, кто он. Смахивает на сыщика. Похоже, что из Денвера. Что, черт возьми, ему нужно от старого Джона Хокинса?
Тот же вопрос вертелся и у меня в голове: более несхожих людей, чем этот тип и фермер, к которому он поехал, трудно отыскать. Джон Хокинс появился здесь пять лет назад неизвестно откуда и купил ферму старика Миллера, сразу заплатив шесть тысяч долларов наличными. Я знал сумму, потому что, как адвокат, оформлял сделку.
Кто посмеивался над стариком, кто жалел его: хуже фермы Миллера не было во всей округе. Но Хокинс скоро доказал, что если он и не понимает ничего в земле и фермерстве, то умеет работать и учиться. Он раздобыл книгу по удобрениям и на следующий год собрал на своем западном участке приличный урожай кукурузы, хотя чуть ли не голодал все это время. На третий год дела пошли еще лучше, да вдобавок Хокинс уже получал прибыль и от разведения птицы.
Его стали уважать, им восхищались, потому что Хокинс работал как никто в деревне, а ведь он не мог стать и на день моложе своих пятидесяти пяти — сгорбленный, седой, с морщинистым лицом, он был молчаливым, закрытым человеком, а в глазах его читалась какая-то пугающая покорность.
Определенная часть местного общества особенно интересовалась его птицей, и вы поймете, какая именно часть, если узнаете, что на птичнике хозяйничала дочь Хокинса. Ее звали Жанет. Самым действенным призывом вернуться «назад на ферму» могла бы послужить реклама с фотографиями Жанет «до» и «после».
Когда эта девица появилась тут впервые — а я видел, как она шла по Главной улице со своим отцом, маленькое худющее прыщавое создание с пустыми сонными глазами, которые ни на кого не желали смотреть, — то издали казалась недокормленным двенадцатилетним подростком, а вблизи — раза в два старше. На самом деле ей было тогда девятнадцать.
Через год она стала совершенно другой. Не знаю, сумею ли описать ее, потому что я еще не достиг преклонного возраста и три года лелеял по отношению к Жанет Хокинс некие надежды, которые впоследствии оказались напрасными. Хотя внешность девушки изменилась разительно, эти превращения происходили постепенно, так что трудно было бы сказать, когда они начались и в чем состояли. Кожа ее приобрела цвет молока с розами, глаза зажглись огнем и счастьем молодости, фигура стала гибкой, движения — быстрыми и грациозными. Но было и нечто более глубокое: возрождение духа — истинная причина смеха, пронизывающего вас с головы до пят, и взора, лучащегося радостью. Она была великолепна. Уж я-то знаю.
Вскоре Жанет, конечно, стала объектом внимания мне подобных. Тут-то и началась гонка. Сперва на горизонте, кроме старого Джерри Пратта, владельца пятисот акров в южной части округа, появились два-три молодых фермера, за ними потянулась дюжина горожан, и в том числе Дэл Виллетт, который все лето каждый вечер приезжал к Хокинсам, но с Жанет проводил мало времени. Дэл был слишком деликатен, и его быстро задвинули в угол, а я лично думаю, что он вообще-то и не очень надеялся. Они со старым Хокинсом сидели на заднем крыльце, беседуя о лошадях, — так и подружились. Часов в девять появлялась с кувшином лимонада Жанет, уже обслужив тех, кто сидел на передней веранде, — там всегда кто-нибудь да был, — и чуть позже мы уходили все вместе. Не раз я видел, как два-три парня пешком и столько же на автомобилях гуськом удалялись от Хокинсов.
Когда мы узнали, что в гонку включился Вальтер Роджерс, все соперники были готовы тут же сдаться. Роджерс, тридцатилетний президент местного банка, владел самым крупным в округе состоянием. Он был славным, тоже очень трудолюбивым малым, и его любили. Большинство из нас с горечью признало, что именно он лучше всех подходит Жанет Хокинс, и, поняв, что шансов не осталось, капитулировало. Нам следовало бы учесть, что Жанет не из тех девушек, которых привлекает машина с восьмицилиндровым мотором и трое слуг, но тем не менее мы по-своему были правы. Шанс свой мы упустили.
В конце сентября Жанет вышла замуж за Роя Нельсона, работящего молодого фермера, который жил от нее в пяти милях и который, чтобы увидеть ее, дважды в неделю отмеривал это расстояние туда и обратно пешком, так как считал, что лошади, проработавшие весь день, больше нуждаются в отдыхе, чем он сам.
Так Жанет стала миссис Нельсон, и к зиме ее муж продал свою маленькую ферму и сорок акров земли, и молодые переехали жить к старому Хокинсу. Нельсон вскоре доказал, что Жанет не ошиблась. В течение следующих двух лет он увеличил урожаи вдвое, при этом находя время делать жену счастливой. Я хорошо знаю его — это во всех отношениях отличный парень. Рой обожал Жанет, она считала его совершенством. Это была очень счастливая семья. Нельсон не позволял Джону Хокинсу вообще ничего делать, кроме как приглядывать за птицей, и старик так преуспел в этом, что к концу второго года увеличил доход от ее продажи в четыре раза, а желающим мог продемонстрировать с полдюжины наград. Я помню, с какой наивной гордостью он как-то показал мне свою фотографию, опубликованную в «Бюллетене по птицеводству».
После этих объяснений по поводу нашего знакомства и дружбы с семьей Хокинсов, вы поймете любопытство, которое Дэл Виллетт и я испытали в тот день, когда некий Грубер заказал коляску и спросил дорогу к ферме Хокинсов. Как и сказал Дэл, у незнакомца была внешность тайного агента. Мы, как два сплетника, долго прикидывали, что за поручение у него может быть, но не пришли ни к каким выводам. При виде Грубера любой приличный человек насторожился бы, и скорее это, а не предчувствие какой-то конкретной опасности заставило меня после ужина еще раз заглянуть к Дэлу. Было чуть больше десяти, когда Грубер въехал во двор, вернул коляску, расплатился и удалился своей вертлявой походочкой по направлению к Главной, улице.
Когда я на следующий день пришел в контору, меня там поджидал Джон Хокинс.
Старик стоял перед запертой дверью, в коридоре было довольно темно, и я его не сразу узнал. Он молча посторонился, пропуская меня, а когда повернулся, я вскрикнул от удивления:
— Да это никак Джон Хокинс!
Он кивнул и пробормотал:
— Да, я к вам по делу.
Я открыл дверь, и мы вошли. Я изумленно уставился на него: при свете из окна было ясно, что за ту неделю, которую я его не видел, Джон постарел на двадцать лет.
У него тряслись руки. Он подошел к стулу и тяжело опустился на него. От обычного подавленного выражения на лице Хокинса не осталось и следа — отчаяние и явный страх сменили его. Я сразу понял, что он чего-то ужасно боится. Сев за стол и пододвинувшись к старику поближе, я спросил, что случилось.
Глаза Хокинса сверкнули, два-три раза он беззвучно пошевелил губами, силясь что-то произнести. Я с трудом расслышал, как он, запинаясь, проговорил:
