Она смотрела на меня – очень внимательно и серьезно.
– Никто не подумает, что дело было иначе. Что это был некто, привязанный к майору Грэму, некто, в панике поддавшийся искушению спасти его жизнь от опасности и тем едва не причинивший ему великий вред…
Я кивком указал ей на дверь: следовало уходить, скоро здесь станет людно.
– Надо же! – воскликнула она. – А я-то считала вас глупым, несмотря на ваш монокль. А глупец здесь совсем не вы…
Потом она вдруг развернулась ко мне и севшим голосом прошептала:
– А если его убьют?
– Это профессиональный риск, мисс Уотсон. Нам остается лишь ждать и надеяться, что он вернется живым.
И он вернулся – по словам бригадира, «с Крестом Виктории на рукаве». Я был поблизости от мисс Берты Уотсон, когда она встретила майора Грэма, и то, что мелькнуло в ее глазах, доселе заставляет меня грустить о том, насколько я одинок…
Эрнст Уильям Хорнунг
Не синекура
I
Я до сих пор не могу сказать наверняка, что поразило меня больше – телеграмма, призывающая обратить внимание на объявление, или же само это объявление. Телеграмма находится сейчас прямо передо мной. По-видимому, отправили ее с Вир-стрит в восемь утра 11 мая 1897 года, а в серый унылый Холлоуэй она прибыла еще до половины девятого, застав меня неумытым, но уже в работе – я старался успеть побольше до полуденной жары, когда находиться в мансарде станет невыносимо.
См. объявление мистер Мэтьюрин Дейли Мейл может тебе подойти прошу попробуй если нужно поговорю…
Я в точности повторяю текст телеграммы, которая лежит передо мной – написанная явно на одном дыхании, она поразила меня до глубины души. Еще более меня поразили инициалы в подписи. В них отчетливо проглядывал некий титулованный специалист, практиковавший в двух шагах от Вир-стрит; тот самый, кому судьба за грехи послала такого родственничка, как я, – именно так он однажды выразился. Называл он меня еще и не так – позором семьи, например, и последовавший затем комментарий я не рискну здесь воспроизвести. Наилучшим решением для меня было бы пойти к заправленной с утра постели, лечь на нее и умереть. Еще раз я дерзну сунуть нос в этот дом, и меня вышвырнут за порог. И все вышесказанное мой дорогой и близкий родственник высказал мне прямо в лицо, затем позвонил лично и еще припечатал своими ужасными рекомендациями – и этот человек теперь снизошел до вежливой телеграммы! Нет слов, чтобы выразить все мое изумление. Я просто не мог поверить своим глазам. И все же доказательство говорило само за себя: даже апостол, формулируя послание, не смог бы сделать его настолько узнаваемым. Скупая недоговоренность, краткость изложения, экономия на содержании, и это притом, что «мистер Мэтьюрин» остался при своем титуле! О да, в этом был весь мой выдающийся родич. Впрочем, если вдуматься, все остальное тоже было вполне для него характерно. О нем ходила слава щедрого человека, и не беспричинно. Конечно, это могла быть секундная прихоть, какие посещают порой даже самых расчетливых людей – утренняя газета, чашка чаю, случайно попавшееся на глаза объявление, и все последующее тонет в тумане проснувшейся совести.
Так или иначе, я должен был это проверить, и чем скорее, тем лучше – хотя работы все еще было навалом. Я в то время писал цикл статей о тюрьмах, выискивая неполадки в системе, и литературный ежедневник филантропического толка публиковал мои обвинения, смакуя их тем больше, чем серьезнее они были. Такие условия ограничивали мои творческие порывы, но приносили некоторый доход. Первый чек с оплатой пришел вместе с утренней почтой, и чтобы купить «Дейли мейл», мне понадобилось сперва его обналичить, что в общем и целом дает представление о моем плачевном финансовом положении.
Что же касается объявления – что еще можно о нем сказать? Предполагалось, что я увижу скрытый смысл между строк с первого взгляда, но я не видел его; мне помнилось лишь, что там требовался «мужчина-сиделка с проживанием» для «пожилого джентльмена со слабым здоровьем». Мужчина-сиделка! Далее шло совершенно нелепое примечание «щедрая компенсация для выпускников гимназий и университетов», и вот тут-то меня и озарило: я бы смог получить эту работу, если бы захотел. Иной выпускник просто побрезговал бы таким предложением, в моих же стесненных обстоятельствах это было спасением. А мой родственник, смилостивившись, пообещал замолвить за меня словечко – единственный человек, который действительно мог помочь мне, ведь кто еще мог дать убедительную рекомендацию сиделке? А обязанности разве непременно должны быть тошнотворными? Уж всяко там будет лучше, чем здесь, в мансарде сдающегося внаем дома. А ведь еще и кормить будут! Это и многое другое я передумал по пути обратно в свою презренную обитель, а потому заскочил напоследок в ломбард, обзавелся приличным костюмом, пусть слегка старомодным и подъеденным молью, а также новенькой соломенной шляпой, и не прошло и часа, как я уже восседал на империале конки [26].
Адресом в этом объявлении указывалась квартира в Эрлс-Корт, и чтобы добраться до нее, мне потребовалось пересечь весь город до окружной железной дороги и еще семь минут идти пешком. Время перевалило за полдень, деревянные тротуары приятно пахли смолой, по улице разгуливали мужчины в сюртуках и дамы в перчатках. Было неплохо снова очутиться в цивилизованном мире. Единственное, чего я опасался, – встретить знакомое лицо, но удача сегодня мне улыбалась. Я нутром чувствовал, что получу эту работу и скоро смогу бегать по этому самому тротуару, выполняя поручения старика, а может быть, катать и его самого в инвалидном кресле.
Мне стало неуютно, впрочем, когда я добрался до квартир. Их оказалось совсем немного, и все мостились по одной стороне улицы. На палисаде перед окнами первого этажа красовалась вывеска местного доктора, и я искренне ему посочувствовал – должно быть, держаться на плаву здесь было непросто. Себе я тоже посочувствовал; в мечтах это жилье представлялось мне гораздо более презентабельным, чем оказалось в реальности. Здесь не было балконов, швейцар был без ливреи, и совершенно отсутствовал лифт – а ведь мой бедняга жил на третьем этаже! Я побрел вверх по лестнице, с сожалением вспоминая Маунт-стрит, и чуть не столкнулся с каким-то унылым типом, спускавшимся навстречу мне. Затем я постучал в дверь справа, и мне открыл краснощекий молодой человек в сюртуке.
– Мистер Мэтьюрин проживает здесь? – спросил я.
– Верно, – отозвался он с улыбкой, явно довольный происходящим.
– Я, гм… пришел по объявлению в «Дейли мейл».
– Вы уже тридцать девятый! – воскликнул этот энергичный господин. – Тридцать восьмого вы, должно быть, повстречали на лестнице, а ведь день еще не закончился. Прошу прощения за чрезмерное внимание; первый отборочный тур пройден, так что можете войти. Немногие заходили так далеко. Целая толпа набежала сразу после завтрака, но теперь швейцар отсеивает самых неблагонадежных, и за последние двадцать минут явился только тот, последний. Входите же.
И меня шустро втянули в просторную комнату с большим окном, дававшим много света; у этого окна мой проводник осмотрел меня еще более внимательно, не утруждая себя дежурными любезностями, а затем приступил к допросу.
– Вы закончили университет?
– Нет.
– Гимназию?
– Да.
– Какую?
Я ответил, и он облегченно вздохнул.
– Ну наконец-то! Вы первый из всех, с кем мне не пришлось спорить на тему значения слова «гимназия». Вас из нее выгнали?
– Нет, – ответил я после секундной заминки. – Нет, меня никто не выгонял. А вы не выгоните меня, если я задам встречный вопрос?
– Разумеется, задавайте.
– Вы сын мистера Мэтьюрина?
– Нет, мое имя Теобальд. Вы же видели внизу вывеску.
– Вы доктор? – уточнил я.
