– А что?
Чиркнув кортиком по паркету, адмирал поднялся, ожидая официального знакомства.
– Мой муж – адмирал Харкнесс.
Они обменялись кивками и не успели сказать ни слова, как вбежал тот самый юнец Монти.
– Э, да тут похуже будет, чем в Симле [21], – вздохнул он. – Элис! Элис, я нашел лед – и это лучший лед на свете! – сообщил он затем леди Сторрел.
Она мягко улыбнулась адмиралу и позволила увести себя.
Двое самых высоких на приеме мужчин остались наедине, меряя друг друга взглядом.
Наконец терпение Калеба Эс Харкнесса истекло.
– Значит, она таки ждала, – сказал он.
Лорд Сторрел подкрутил усы рукой, затянутой в белоснежную перчатку.
– Да, ждала.
Он огляделся по сторонам. В зале почти никого не было. Он указал адмиралу на оставленную им лавочку и предложил:
– Присядьте – и, если хотите, я расскажу вам забавную историю.
– А ваша жена ее знает? – уточнил Харкнесс, садясь.
– Нет.
– В таком случае, и мне незачем. Лучше ей остаться при вас, как по-моему.
Англичанин усмехнулся и замолчал, что-то обдумывая.
– Все-таки, для своего же блага, хотел бы вам ее рассказать. Не хотелось бы, чтобы вы… вообразили себе некую фантастическую цепь событий.
– И все же не стоит, – упрямо, со свойственной американцам устаревшей рыцарственностью возразил Харкнесс. – Можете просто назвать ряд фактов. Я сам их свяжу.
Лорд Сторрел сидел, зажав коленями ладони – большие и грубые, явно знакомые с тяжелым трудом.
– Что ж… Вообразите, что некто попал в уличную драку в Дублине. Некто, кто должен был быть совсем в другом месте. Вообразите, что, гм, британское войско проигрывает в ней, и некто одним ударом убивает такую пьяную дрянь, как ирландский подстрекатель. И вот в его смерти обвиняют невиновного, так что наш некто вынужден пойти и признаться во всем, назвавшись, впрочем, чужим именем. И получает пять лет. Положим, через три с половиной года он сбегает, возвращается домой и заявляет, что разводил скот в Америке, – некто всегда был дурным шалопаем и ни разу не написал с тех пор, как в сердцах хлопнул дверью родного дома. И все это, положим, некто натворил ради девушки, чувства к которой он пронес…
Адмирал Харкнесс тем временем заметил, что, кажется, несколько наиболее любопытных гостей приема выяснили, кто именно был полномочным послом, и теперь с невинным видом фланировали вокруг. Он громыхнул стулом, вставая.
– Да, это все несложно вообразить.
Надо отдать должное самообладанию лорда Сторрела: стоило ему заметить, в чем дело, как на лице его немедленно возникла вялая улыбка, с какой только британскому послу и пристало обсуждать морские дела с американским адмиралом.
– Что ж, я в ваших руках, – сказал он.
– А я был в ваших шесть лет назад. Полагаю, теперь мы квиты.
И они оба покинули зал.
В любви как на войне
Secret de deux, secret de Dieu [22].
Чтобы стать солдатом, нужна только храбрость; но чтобы стать врачом, нужны еще и мозги…
Вот и я стал врачом – военным врачом, весьма юным, едва знакомым со своим полком и полностью сознающим, сколь он в этом полку уступает даже последнему сержанту.
Девушка же, которой принадлежало вынесенное в эпиграф умозаключение насчет солдата и врача, была исключительно хороша собой, темноглаза, и уста ее были самыми пленительными из всех, что когда-нибудь говорили с американским акцентом.
В ту пору сердце мое еще волновали столь суетные вещи, не то теперь. Ныне его способен взволновать лишь чистый звук труб да глухой рев полков, поднимающихся в штыковую.
Мы тогда сидели на веранде в посольстве в столице некоего колониального государства на севере Индии, называть которое нет нужды. Местный раджа испытывал небольшие затруднения с претендентом на престол, чьи права основывались на событиях времен библейских и справиться с которым он не мог без нашей помощи. Генерал Элиас Дж. Уотсон из Бостона путешествовал, желая расширить кругозор – свой и своей дочери.
– Он просто хочет однажды написать книжку обо всем на свете, – поясняла оная дочь, Берта Уотсон, с мягкой и мудрой улыбкой, когда окружающие окончательно уставали расширять кругозор генерала.
Уотсон был в Симле, когда услышал, что на помощь радже Оадпура [23] отправляют войска – и немедленно поспешил в Оадпур. С собой он вез уйму рекомендательных писем от господ, жаждавших наконец от него избавиться, к господам, совершенно не желавшим оказывать ему какие-либо услуги. Однако его наивность и простодушный интерес ко всему на свете вскоре сделали его своим для нас – или то сделала мягкая и мудрая улыбка его дочери?
Эта улыбка словно говорила: вот я знаю нечто, вам неведомое, – и все как один мы отчаянно желали постичь, что же именно. Я, впрочем, не преуспел.
Военным врачам в принципе не дано преуспеть в такого рода полковых соревнованиях, поскольку они, как правило (и я не был исключением), бедны как церковные мыши.
Зато иногда Берта танцевала со мною – как тогда, на случайном балу в посольстве.
– Еще разок? – спросила она, выдав помянутую гениальную мысль.
И вручила мне бланк Его Королевского Величества канцелярии, служивший программкой мероприятия.
Я на седьмом небе от счастья схватился за карандаш. Ведь говорят же люди, что порой женщины дарят свою благосклонность людям бедным и незначительным!
Правда, едва ли это были женщины, подобные Берте Уотсон.
Я и помыслить не мог, что она может предпочесть меня, скажем, майору Лемезюрье-Грослену (который был наделен массой достоинств, среди которых богатство было отнюдь не единственным) или Остину Грэму… Особенно Остину Грэму.
Ходили слухи – несомненно, пущенные нашими дамами, способными учуять самый тонкий аромат интриги, – что между Грэмом и Бертой Уотсон возникло… своего рода взаимопонимание. Что ж, она никогда не улыбалась на его слова так мягко и мудро, как на слова всех остальных, – но и только. Большего я не замечал.
Наверное, она полагала его умнее себя; наверное, была в этом права.
Грэм был умнейшим из нас – и храбрейшим. Мне он говорил, что делал деньги, а теперь решил сделать себе имя на этой маленькой победоносной войне.
Был он хорош собой, невозмутим и в любых обстоятельствах выглядел тем, кем и являлся: потомком древнего и славного рода.
Мы дружили – нам выделили одну квартиру в некоем подобии сторожки перед дворцом раджи. Потому я знал, что Грэм, будучи командиром подразделения, работает день и ночь и что у него есть замечательный план подавления мятежа одной внезапной атакой на крепость в двадцати милях от нас, где засел «претендент».
– Вы знаете, мне кажется, – бросила Берта, когда я со всей старательностью вписал свое имя в правительственный бланк, – что это все просто… как вы, британцы, говорите, «демонстрация силового превосходства». Не настоящая война. Вы не собираетесь сражаться. Все слишком тихо, слишком ровно: торжественные молебны, обмен визитками, суаре-дансан…
Она посмотрела на меня – и, будь мне ведома хоть одна военная тайна, я выдал бы ее немедля.
– А вы, значит, все же собираетесь воевать, – заключила она со спокойствием в голосе удивительным и пугающим.
У нее, кажется, не было никаких оснований вывести это, ведь я не сказал ни слова. Лишь позже я осознал, что меньше всего усилий требует ложь невысказанная.
– Видите ли, я всего лишь полковой врач. Как ни странно, бригадир не посвящает меня в свои замыслы, – ответил я.
– Я хорошо знаю войну… – помедлив, начала она.
Промедление было вызвано неудачно расстегнувшейся пуговицей ее длинной перчатки, которую прекрасная Берта все пыталась застегнуть.
– Позвольте помочь? – со всем пылом юности я бросился на помощь.
