она за все это суматошное утро не издала ни звука. Допрашивали ее первой и допрашивали на кухне. Жаль, что на кухне, хотя она вряд ли могла там рассказать что-то такое, что сильно повлияло бы на мое отношение к происходящему.
После того как Платон, мерзко шаркая своими шлепанцами по полу — походка у него уже совершенно старческая, — потащился к себе, чтобы в одиночестве готовиться к неприятному собеседованию с представителями следствия, Варвара встала и, не говоря ни слова, не поинтересовавшись, не нужно ли мне чего-нибудь, ушла из дому.
Мои отношения с родной тетушкой за последние двадцать лет переживали различные периоды, но, по-моему, никогда не доходили до состояния родственных. До сих пор не понимаю, что ее заставило тогда взвалить на себя крест в виде парализованного полиомиелитом племянника, но точно могу сказать, что она потом частенько раскаивалась в своем благородстве. Моя мать никогда с ней (сводной сестрой) не была даже хорошо знакома, а сам я, до поселения в этой комнате, Варвару ни разу и не видал. Когда-то мне было ее даже жаль, но потом я постепенно понял, что ее бодрая деловитость в обращении с моей немощью — это всего лишь маска, прикрывающая безразличное отвращение, если так можно выразиться. Я рано понял, что соваться в эту область и вытаскивать что-нибудь для обсуждения ради выяснения отношений не стоит: это не в моих интересах. С годами у нас в комнате установился нейтралитет и был незримо подписан пакт о невмешательстве во внутренние дела друг друга. Но свои обязанности она неуклонно исполняла и в те периоды, когда особенно остро переживала мое присутствие. То, что она мне сейчас не предложила судно, являлось недружественным актом. Причем беспричинным.
Мариночка, услышав, как хлопнула за Варварой дверь, мгновенно залетела ко мне. В ней теперь уже ничего не было от заспанной, растрепанной после вчерашнего загула лимитчицы. Теперь это была лимитчица, аккуратно причесанная, чуть-чуть вульгарно одетая и подкрашенная. Туфли в странном металлическом оснащении сложно звенели, сетчатый рисунок колготок стремительно затягивал взгляд под юбку. Странное женское убеждение, что чем лучше она будет выглядеть в зеркале, тем лучше она будет выглядеть и в глазах следствия. Разгорячена, уже все обдумала, ни до чего не додумалась, нестерпимо хочет посоветоваться.
— Илюша, как ты думаешь, кто его убил?
— А откуда ты знаешь, что его убили? — спросил я быстро, при этом всем своим тоном намекая, что она проговорилась.
Это была, конечно, шутка, но в одной квартире с трупом и деловитым хладнокровным следствием, решительно взявшимся за дело, любая мелочь вырастала до угрожающих размеров. Глаза у Мариночки расширились, она где-то там внутри взвесила эту ситуацию, ни к какому выводу относительно опасности или неопасности для себя не пришла, но пообещала себе быть поосмотрительней впредь. Я попросил ее проследить за тем, чтобы детективы зашли и ко мне, когда переговорят со всеми остальными.
— Конечно, конечно.
— А что делает Равиль?
— Закрылся у себя и не выходит. Все знает и не выходит. Платон Сергеич мне сказал, что он все знает.
Мариночку такое поведение Равиля радовало, оно навлекало на него подозрение и, стало быть, облегчало в каком-то смысле ее собственное положение. Как будто подозрение — это одеяло, которое можно перетянуть. Но эта радость Мариночки была не только эфемерной, но и кратковременной. Расставшиеся наконец с трупом следователи в первую очередь пожелали поговорить именно с ней. Дурной, может быть, знак. Так, по крайней мере, должна была подумать Мариночка.
Снова постучался Платон, побрился и в остальном тоже привел себя в порядок. Что это они как бы бросились заметать следы, как будто боятся, что эти парни из угрозыска могут что-то вычитать именно в их внешности. Почему нервничает наш литератор, я знал. Мне вообще достаточно много о нем известно. Судя по его поведению, он пока еще не отдает себе в этом отчета. Он просто борется с желанием хлебнуть для храбрости, отчего и поглядывает мне под кровать. Нет, решил, кажется, что в данной ситуации запах алкоголя сыграл бы против него. Поговорить мы с ним так и не сумели, хотя времени у нас было предостаточно: у Мариночки следователи провели минут двадцать, у Равиля, очевидно ввиду слабого владения им русским языком, — минут двадцать пять. Понятно, серьезные допросы откладываются на потом. Платон никак не мог сосредоточиться, вернее, никак не мог отвлечься от своих мыслей, неспокойное течение которых иногда отражалось явственно на его благородно испитом лице.
Дверь в коридор была открыта, и когда мы услышали, что эти парни в сером вышли от Равиля, Платон встал, резко бледнея, словно кровь осталась в ногах, и пошел в коридор, чтобы встретить опасность на подступах к своему жилищу.
На похмельного литератора следствие потратило больше времени, чем даже на неважно-знающего русский язык дворника, но и эта задержка не могла быть бесконечной.
Вот они уже освободились, я чуть было не испортил все, чуть было не крикнул, чтобы они заходили ко мне. Пусть только переступят порог моей комнаты, и они мои. Мои дорогие, мои голубчики. Нельзя так радоваться! «Тихо», — шипел я на себя. Жадность и торопливость могут все смазать. Я инвалид, я не могу двинуться с места, я холоден, как… Мне все безразлично. Несмотря на все эти правильные слова, я был в состоянии радостной истерики в момент встречи со следователями.
Деликатный стук в дверь, в проеме двери две невыразительные физиономии, в глубине коридора — привставший на цыпочках своего трусливого любопытства Платон.
— Да, да, Муромцев Илья Ильич. Нет, нет, вы меня нисколько не побеспокоили, я сам мечтал с вами поговорить, — тоном ниже, Илюша, тоном ниже. — Да, дверь лучше бы закрыть, присесть можно вот здесь, да и на том стуле, конечно, — у меня внутри заныла тоненькая струна разочарования, когда я к ним присмотрелся. Уж не знаю, чего я ждал! У законопослушного человека и должно быть превратное представление о сыщиках. Книжное, романтичное. Сумбур ненужной рефлексии очень мешал мне. Короче говоря, они очень походили друг на друга: одинаково серые, одинаково мятые костюмы, одинаково неспортивные фигуры (как они гоняются за бандитами?), кабинетная тоска в глазах. Господи, ребята, у вас же труп за спиной! У одного была вопиюще золотая челюсть. А это неконспиративно. Разглядывая их, я непрерывно тараторил, я хотел произвести впечатление ублюдка, любящего поболтать, обожающего сплетни и детективные истории. Но я был на таком взводе, что боялся переборщить.
На их лицах ровным слоем лежали предупредительность и скука. Чтобы сразу их «пробить», я заявил,
