— Мне и здесь воздуха хватает, — отозвался Дэви.
— О, герой сторонится деревенщины, да? — И Кейн подмигнул одному только Дэви. Потом обернулся к Линде: — А как ты, Лин? Обещаю рук от руля не отрывать.
— Спасибо, Элвин, но я действительно…
— О, я абсолютно безвреден. — Элвин Кейн опять подмигнул Дэви. — Спроси любую куколку в городе. Да хоть всех.
Дэви встал.
— О'кей, Кейн, — сказал он.
Эмили тут же вскочила:
— По-моему, вы тут все мучаетесь от жажды. Линда, сбегай в дом, достань из холодильника виноградный пунш.
— Кейн, ты что, не понял? — сказал Дэви. — Проваливай.
Кейн уставился на него с глупым видом.
— Лучше иди, Элвин. — Линда попробовала сгладить ситуацию. — Дэви еще не вполне поправился, чтобы поддержать компанию…
— Но он же… он велел мне… — бубнил Элвин, постепенно багровея. Потом прохрипел: — Знаешь, ты, герой, что я бы сейчас с удовольствием сделал?
— Ну что? — Дэви шагнул к аптекарю, но сразу остановился и посмотрел на свои руки. Они тряслись, как листья на кустах сирени под верандой.
Тальбот Фокс выпрямился.
Элвин Кейн бешеным взглядом смотрел на капитана Дэви Фокса.
Накал страстей прямо-таки итальянский. Перекосившись от ярости, Кейн кинулся по дорожке к машине.
— Дэви, дорогой. — Линда просила, умоляла.
Дэви ушел в дом.
* * *
— Подожди минуту, Линда, — решительным тоном распорядилась Эмили. — Тальбот, выключи свое радио.
Тальбот послушался без обычных протестов.
— Настала пора нам посмотреть в лицо этой беде, — спокойно продолжала Эмили. — Бесполезно делать вид, что все хорошо. Как нам быть с Дэви?
Линда, обхватив столб веранды, невидящим взглядом уставилась через омытую лунным светом лужайку на старую яблоню, которой они с Дэви доверяли свои секреты, когда были детьми.
— Лис болен, сомнений нет, — сказал Тальбот, качая головой. — Я-то думал, он отрезал это дело от себя, но сдается мне, он еще больше увяз. Не знаю, Эмили.
— Я чувствую, что Дэви… ох, что-то он скрывает, — нахмурилась Эмили.
Муж выразительно посмотрел на нее:
— Да вот то самое!
Линда крутанулась юлой:
— Что — то самое?
— Старую беду. Сейчас до меня дошло. Сердечко мое, о чем я всегда говорил? С тех пор как Дэви вернулся, я то и дело ловлю его на том, как он таращится в ту сторону. На дом Баярда. Прямо одолел его этот дом!
— Дом… Баярда? — Эмили бросила туда опасливый взгляд. Он так и стоял рядом — пустой дом, откуда двенадцать лет назад Тальбот привел к ним мальчика Дэви.
— Я всегда говорил, что это ошибка, что нельзя им жениться, Лин и Дэви, — бросал тяжелые, как валуны, слова Тальбот Фокс. — Я понимал, что Дэви не сумеет вычеркнуть прошлое.
— Все не так! — крикнула Линда. Она побледнела, как трава под луной.
— А что же еще… — Тальбот растерянно сморгнул.
— Ах, Тальбот, Тальбот, — запричитала Эмили.
— Даже обсуждать это не хочу! — И Линда убежала в дом.
Он плывет по реке густой и красной, как томатный сок, плывет быстро, мощными гребками, полный рвущейся из горла радости, но скоро начинает злиться, потому что она пляшет перед самыми его пальцами, а он никак до нее не дотянется, сколько бы ни старался. Открыв рот, чтобы окликнуть ее, он хлебнул из потока и понял, что это не томатный сок, а что-то соленое, крепкое, резкое и острое на вкус.
И вот уже Лью Бинкс лежит и кашляет у его ног, а снизу из колючек ведут пулеметный огонь миллионы японцев, и все пули летят в скалу, образуя сплошной тоннель живого металла, поднимая вокруг них каменные осколки и завывая… И вдруг Дэви видит, как один японец встает и шагает прямиком к скале, улыбаясь, приветливо кланяясь и стреляя от бедра на ходу. Тогда Дэви приподнялся и бросил в него камнем, но камень свободно пролетел сквозь его тело, а японец все идет себе и идет, и по мере его приближения Дэви увидел, что у японца-то лицо Элвина Кейна. Кейн подходил все ближе, улыбаясь, расшаркиваясь и постреливая, и руки Дэви начали чесаться, трястись и…
Дэви открыл глаза.
Он был в тюрьме. Над ним висела серебряная решетка.
Прогоняя сон, он сел на кровати. Порыв ветра проник сквозь жалюзи, серебряная решетка на потолке заколыхалась с ними в такт и снова застыла в неподвижности.
Он не мог справиться с руками. Их трясло просто жестоко. А внутри еще эти колючие пузырьки.
Скорчившись на кровати, он чувствовал жар простыни, липнущей к телу. Пот каплями стекал по щекам, по груди и по спине.
Он буравил глазами ладони, пытаясь разглядеть пузырьки и унять дрожь.
Потерпев фиаско, он в бешенстве засунул ладони под себя. Но тряска просто поднялась вверх по рукам. Плечи тоже охватила дрожь.
Дэви облизнул губы, попытался рассуждать. Но мозг тоже не поддавался управлению. Ты садишься ему на хвост…
Тихий стон заставил его резко повернуть голову. Линда.
На второй кровати.
Лунный свет падал ей на шею. На горло.
Она лежала на спине, разметав от жары руки и ноги.
Горло.
Серебряное, нежное, живое и беспомощное в лунном свете, и тоненькая жилка бьется слабым пульсом.
Кровь, Бинкс, скала, завывание, японец и лицо Элвина Кейна.
Пульс у нее в горле.
Теперь закололо и в ногах; он высвободил ладони.
Внезапно он оказался на полоске блеклого коврика между их кроватями — стоял и смотрел вниз на лунно-призрачную плоть.
Быстрые пузырьки толкнули его руки вперед, и они потянулись к ней, продолжая трястись, но чувствуя появившуюся цель. Они двигались к этой плоти — коснуться ее, ощутить ее, закопаться в ней и таким образом покончить с тряской, пузырьками и непрерывной головной болью.
Глаза Линды раскрылись.
— Дэви?
Он выпрямился. Холодный, напряженный, в полном сознании.
— Что случилось, дорогой? — Она зевнула.
В зевке приоткрылись зубы, видна стала изогнутая линия горла, нежная, безвинная и совсем беззащитная.
— Ничего особенного, Линни, — пробормотал Дэви. — Я не мог заснуть. Подошел тебя поцеловать.
Она улыбнулась, закопавшись в подушку.
— Ты мой ангел.
Дэви наклонился и коснулся ее губ.
— Спи, милая.
— Я тебя люблю, Дэви.
Линда вздохнула, еще раз улыбнулась, закрыла глаза и еще повозилась в подушках.
Дэви стоял и смотрел на спящую жену.
Через жалюзи в комнату проникли звуки колокола католической церкви в Лоу-Виллидж; удары отсчитывали время земной жизни.
Его сразу, всего целиком, охватила дрожь. Он весь съежился, дрожал и не мог остановиться. Кажется, все тело покрылось ледяной коркой.
Он бросился на свою кровать и плотно подоткнул простыню вокруг собственного горла. Так и лежал, дрожа и молясь о вечной и пустой тьме.
Следующие ночи Дэви посвятил попыткам перехитрить приступ, который покалывал, тряс и направлял его руки.
Это всегда начиналось одинаково: живописный сон с кровью, преследованием, смертью и опасностью, затем пробуждение в поту, в удушье и с дрожью в руках, рядом с Линдой, по-летнему раскинувшейся во сне на соседней кровати.
А дальше надо было вступать в игру.
Оставаться в своей постели.
Оставаться в своей постели, так чтобы ни в коем случае не дать себе подойти к другой кровати. И не подчиняться покалыванию в пальцах и ладонях!
Он боролся беззвучно, Линда ничего не знала.
В такие моменты в его голове возникали как бы пустые пространства, в которых бушевали беззвучно завывавшие чудовищные бури. Из-за этого неслышного урагана он не мог мыслить строгими образами. Линда превращалась из женщины в ненавистную идею, и для него самого это было ужасно, поскольку более спокойные отсеки его мозга хранили образ настоящей Линды — живой, осязаемой, верной, любимой и любящей Линды. Но эти отсеки были спрятаны очень глубоко, словно в морских пещерах. На поверхности свирепствовал шторм, сотрясавший его, как судно, брошенное на волю волн, — сотрясавший его целиком, но особенно сильно пальцы.
Не Элвин Кейн был подлинным героем этой драмы. Дэви распознал это не сразу — он как будто смотрел через затемненное стекло. Картина была смазанная, но что-то вроде первобытного чутья пробилось сквозь путаницу по крайней мере к одному факту: Элвин Кейн — это только предлог. Нет, истинная ненависть была направлена против Линды, и именно из-за того, что это было так истерически беспричинно, Дэви обнаружил в себе волю сразиться с этой ненавистью. И он сражался, внутренне побежденный, ночь за ночью и снова очередную нескончаемую ночь. А Линда спала, иногда поворачиваясь так, что ее горло опасно открывалось. Сон приходил к нему только с полным изнеможением. Обычно Дэви проваливался в бессознательное состояние, выиграв еще один бой, когда в комнату уже проникал холодный, серовато-белый рассвет.
