наш дорогой Сергеич. Надо иметь дело с легкомысленными женщинами и людьми искусства. У них не только разболтанная психика, у них есть интуиция, они сами понимают, откуда тянет метафизикой. Представителям малых народов нужны логические ловушки. Эта непрошеная сентенция промелькнула у меня в голове, пока Платон Сергеич переступал порог моего, так сказать, дома и искал глазами Варвару. Значит, имеет самые серьезные намерения и не желает никаких свидетелей, даже таких, на которых обычно привык не обращать внимания.
В нем ничего не осталось от похмельного алкаша, меня всегда забавляли эти его превращения. Серым следователям он должен был показаться, особенно в окружении интерьера собственной квартиры, фигурой незаурядной. Наверняка особенно их впечатлил мраморный бюст какого-то римского императора, имя которого менялось в зависимости от настроения хозяина. Присмотреться он следователям к этому бюсту не дал, потому что на лбу императора пьяной рукой его любимого друга писателя Темрюкова (сжимавшей гвоздь) русскими буквами было нацарапано «моменто море». Были в комнате и другие антикварные штучки, но меня более всего поражали два стеллажа с книгами, здесь вкус хозяина просто вопиял о своей безупречности. Рано различив во мне ценителя, Платон Сергеич любил меня ввезти к себе, установив перед этой лакомой мозаикой, и, хлопоча над чаем, болтать о чем-нибудь литературно-светском. Он обожал сплетни чуть меньше, чем книги. Он знал их множество и умел рассказывать.
«Дать почитать книгу из своей библиотеки — это все равно что дочь отправить на панель», — любил он говаривать, воруя чужой афоризм, но для меня, может быть, в силу условного характера моей мужественности он делал исключение. Его доверие простиралось так далеко, что в дни, когда над ним нависала угроза обыска, он прятал у меня под кроватью ящики с наиболее криминальными ксероксами.
Ну и оделся, собака: бритвенно заглаженные брюки, серый свитер, упирающиеся в подбородок воротнички черной рубашки. На благородно-брыластом лице — достоинство. В нем что, проснулся морской офицер? Или этот туалет лучше приравнять к чистой рубахе, одеваемой перед боем?
— Прокатимся? — В этот момент до меня дошла полна тончайшего одеколонного духа, и я сказал:
— Конечно, только мне надо переговорить с Равилем.
Улыбка его померкла, но он великодушно кивнул. Если разобраться, то настоящего повода для разговора со мной у него тоже нет. Хотя, может быть, хочет спросить, не проболтался ли я следствию о пистолете.
Он до сих пор не уверен, умник, правильно ли поступил, скрыв от них эту историю. Наверняка он непрерывно взвешивает, за или против него играет тот факт, что он сейчас не в состоянии предъявить пистолет. И вообще, был бы он хотя бы уверен, что именно из его игрушки была выпущена пуля, продырявившая могучую грудь этого негодяя Матвея Брюханова. У бедняги от нетерпения просто лопается голова. Как хочется дожить жизнь в полном спокойствии. Как он далек от своих обычных ночных размышлений о том, что жизнь прошла и Толстым ему не стать.
Не дав ему заговорить, в дверь протиснулся Равиль. Платон Сергеич в первый момент выпучился на него удивленно и недружелюбно, несмотря на то, что всего за секунду до этого я его известил о намечающемся визите, и тут же стал многословно выправлять свою неловкость и ретировался.
Равиль был в тренировочных брюках, в кристальной чистоты тельняшечной майке — какой-то кубрик, а не квартира, — на ногах шлепанцы. Вид домашний, взгляд недоверчивый. Мне кажется, он всегда меня не любил. А может быть, я это и придумал. Не знаю я, как он ко мне относится. Вернее, относился. Сейчас он, родной, ко мне заотносится самым отвратительным образом. Между нами всегда была стена. Вернее, пустыня. И в мою комнату он отправился, как с посольством в отдаленную страну. Об этой стране он, может, и слыхал, но не думал и не интересовался знать. И не подозревал, что уже давно и прочно опутан сетью моего невидимого шпионажа и я в курсе самых последних новостей из святая святых его собственной державы за занавесками. Пожалуй, наша короткая беседа будет для него довольно сильным ударом. Именно короткая. Тут очень важна дозировка. Слова должны прозвучать самым сакраментальным образом. Одним рывком его не удастся втянуть в общий кавардак, несмотря на то, что с определенного момента он стал догадываться, что является одной из важнейших фигур в происходящей здесь истории. За ситцевыми занавесками не отсидеться.
Черепаха, выковыриваемая из панциря, сравнение, конечно, примитивное и не самое точное, но оно у меня засело в голове; я смотрел на Равиля, и на лице у меня, кажется, поблескивали остатки улыбки, я всегда улыбаюсь, размышляя.
Он тоже молчал, машинально ощупывая кончиком языка левый ус.
— Ты знаешь, — сказал я самым безразличным тоном, — ты мне принеси, пожалуйста, пистолет. Он тебе все равно не нужен.
Я продолжал внимательно смотреть на него, но никаких особенных изменений в выражении его лица не заметил. Кажется, только руки слегка, на несколько миллиметров согнулись в локтях. Умеет держать себя… и руках. Или просто не понял?
— О чем задумался? Мне нужен пистолет. Ты меня понял? — Тон мой был груб, мой тон был молоток, им я хотел поглубже загнать свой вопросительный гвоздь.
Равиль опустил голову и двумя пальцами потеребил свою полосатую майку на животе. А молчать продолжал.
— Если тебе нужно подумать, иди подумай. Посоветуйся с Фирой.
Этому предложению он на удивление легко подчинился и исчез в коридоре.
Несмотря на мое освобождение, страстному желанию Платона Сергеича все еще не суждено было осуществиться. Раздался звонок в дверь. Первыми, как всегда, протюкали к входу каблуки Мариночки. Ее же голосок громко воскликнул «ой!». В ответ послышался женский всхлип, глухой, в скомканный платок. Гостья была в курсе наших событий и имела отношение к трупу. И даже близкое: кто, кроме родственников, стал бы всхлипывать по поводу этого ублюдка? Пришла Оленька.
Платон Сергеич тоже выскочил в коридор. Началось общее неопределенное бормотание. Платон Сергеич, кажется, предлагал зайти к нему на чай-кофе: настоящий рыцарь, как и положено, пытается подставить в тяжелую минуту плечо. Только не пойдет горем убитая дочь к нему, а пойдет она к своей мимолетной подружке, при ней ей будет легче, при ней она сможет свободно поплакать, и попьет она у нее чаю или кофе, раз в отцовскую комнату пинкертоны велели пока не входить. А может быть, и вообще ее опечатали. Комната, они объявили это всем жильцам, может им понадобиться еще для одного осмотра. Да и что там смотреть? Нарисованную мелом на грязном полу раскоряку — вот и все, что осталось
