звонившего в конце коридора, а рядом, на ковре у его ног, стоял поднос с чашкой, чайником, бутербродами и прочими атрибутами завтрака. Освещение вокруг меня нарастало, и вскоре я уже двигалась в некоем светящемся изнутри тумане. Представьте себе сверкающее облако, которое было во мне, передо мной и сзади, облако мыслящее, настроенное весьма дружелюбно, ибо шептало мне: «Не бойся!» Действительно, все это может показаться просто немыслимым. А ведь все объясняется очень просто. Я стала его мыслью-материей. Я была одновременно снаружи и внутри, что, вероятно, нормальное состояние для призрака. А многочисленные свидетельства, их касающиеся, ученые принимают всерьез. Поэтому с чего бы моему рассказу показаться подозрительным?
Вдруг мне показалось, что это уже не гостиница. Я чувствовала вокруг себя пространство из света и звуков. Здесь у меня есть четкий элемент сравнения. В пятнадцать лет я входила в состав любительской труппы маленького театра в шестом округе. В то время я была жутко стеснительной. И однажды мне нужно было заменить подругу, находящуюся в трауре. Нужно было рассказать монолог, а точнее, басню Лафонтена, и мне было так страшно, что казалось, я вот-вот потеряю сознание. Меня вытолкали на сцену. Из-за кулис подбадривали голоса: «Не бойся. Не бойся». Огни рампы ослепляли, а там, где они кончались, была пустота. Нет, какое там! Там была темная пещера с волнующейся толпой. Машинально я сделала несколько шагов вперед и откуда-то снизу услышала голос суфлера, почти кричавшего: «Не сюда, упадешь!» Так вот теперь со мной происходило нечто подобное. Тот же светящийся барьер. То же впечатление обитаемой пустоты. Но еще присутствовала какая-то неопределенная гармония. Этот свет, мягкий, но властный, был здесь для меня. Чтобы вести меня и в то же время чтобы удержать. Какая-то нежность в строгости, если можно так выразиться, но у меня просто не хватает слов, чтобы быть очень точной в описании происходившего. Голос умолк. Я сделала шаг, второй. У меня не было ни ног, ни рук и, скорее всего, не было и лица, но я умоляла, была подобна просительнице, согбенной в молитве. Изо всех сил я хотела идти дальше, пройти этот огненный занавес и присоединиться к избранным, ждавшим меня по ту сторону.
Почему избранные? Не знаю. Но именно это слово пришло мне в голову. И я знала, что счастье было рядом, стоило только перейти сверкающую границу. Поэтому я так хотела вырваться из рабского существования в теле, пусть даже став неощутимым паром. Но чем больше я старалась, тем сильнее чувствовала себя отвергнутой. Отвергнутой, как плохой студент на экзамене. На смену радости пришла всепроникающая боль. Я прошептала: «Когда? Когда я смогу?»
И услышала ответ, ответ, прокатившийся эхом: «Позже. Когда ты будешь свободна».
А потом я услышала другой, далекий голос, который говорил: «Она приходит в себя». И еще один, отвечавший: «Это просто чудо!»
Я открыла глаза. Операционная. Люди в шапочках и белых повязках на лицах, стук инструментов по эмалированной поверхности, трубочки, отходившие от моей руки. Я вновь вернулась на каторгу…
— Она плачет, — произнес голос из-под маски.
— Если бы она знала, откуда только что вернулась, — сказал кто-то, — то бросилась бы нам на шею, глупышка.
Потом я уснула вполне земным сном. Они напичкали меня снотворным, и я ничего не соображала. Когда же пришла в себя, то глаза долго привыкали к свету, подобно разлаженной подзорной трубе. Я была одна в больничной палате, и было очень жарко. Откинув покрывало, я увидела перевязанные запястья и тотчас нахлынули воспоминания о Доминике.
Я настолько ослабла, что слез не было. Они жгли меня изнутри. Я всхлипывала с сухими глазами, как проклятая, позабыв о своем путешествии во времени. Я только знала, что случилось что-то и воспоминание об этом вернется ко мне со временем. Причем это будет больше, чем воспоминание. Это будет награда. А самое главное, я не должна терзаться, волноваться и отчаиваться, что смерть не приняла меня. Все было затуманенным, смутным, нечетким, и я снова уснула.
Когда я вновь открыла глаза, передо мной стоял пожилой, гладко выбритый, лысый и строгий человек. Он долго смотрел на меня, затем присел у моей постели.
— Один раз мне это удалось, — сказал он. — Но второй раз — вряд ли. И никто не сможет. Обещайте, что другой попытки не будет.
Я закрыла глаза, показывая, что поняла его. И он продолжал приглушенным голосом духовника:
— Когда жизнь близится к концу и нет семьи, денег, друзей, когда ты одинок и заброшен, без будущего, тогда я еще могу понять, что люди травятся и жаждут смерти. Но не вы! Я хорошо осведомлен. Жизнь дала вам все. Когда вам станет несколько лучше, вы, вероятно, признаетесь, что были в подавленном состоянии. Но мы вылечим вас.
Он склонился надо мной и сказал уже более строго:
— Знайте, что еще чуть-чуть, и мы бы ничего не смогли сделать. Остановись ваше сердце, и вы были бы уже в другом мире.
У меня хватило сил подумать: «Другой мир! Он говорит о том, чего совсем не знает». А он продолжал:
— Так вы мне обещаете?
— Спасибо, доктор, — с трудом произнесла я.
Он пожал плечами, будто услышав глупость, затем улыбнулся, встал, еще раз глянул на меня и пробормотал:
— Было бы обидно.
И во мне было достаточно понимания, чтобы, несмотря на слабость, выразить ему признательность за взгляд мужчины, а не врача. Вошла медсестра.
— Никаких посещений до завтра, — сказал он ей. — И еще. Муж и мать. Пять минут. И никаких вопросов типа: «Зачем ты это сделала? Разве ты не счастлива с нами?» Пусть ее оставят в покое. Это ясно?
Я была благодарна ему за такие слова. Мне была предоставлена отсрочка, чтобы подумать… Как я могла объяснить им? Мама, я была в этом уверена, поймет меня. Но Бернар? Перед ним я была кругом виновата.
Я опять уснула. И снова пришла в себя. Вновь уснула и, проснувшись, хотела, чтобы эта своеобразная игра в прятки длилась подольше, чтобы оттянуть испытание совести, которое, как я чувствовала, будет ужасным.
Ряд последующих деталей, таких, как лечение, болезненные перевязки и прочее, можно опустить.
— Шрамы будут некрасивыми, — ворчливо предупредил врач. — Если бы вы хотя бы воспользовались бритвой.
Случай со мной интересовал, пожалуй, лишь медсестру Нелли, такую внимательную. Письма с выражением симпатии, адресованные Бернару, — вот и все, что заполняло мои дни и особенно ночи, когда меня подстерегали, несмотря на лекарства, приступы бессонницы, наполненные кошмарными видениями; особенно часто всплывал Руасси… Но не могу не упомянуть о посещениях Бернара.
