Лушников громко расхохотался, когда Мальков, не щадя себя, рассказал ему об этом.
— Уставился ты в хорошего паренька, а настоящего жулика прохлопал. Вот он о тебе и позаботился… — Оперуполномоченный потрепал Анатолия по плечу. — Ну, будем составлять протокол, что бригадмилец обворован? На кого же ты обижаешься? Здесь война, — серьезно добавил он, — и нужна не обида, а борьба.
Навсегда запомнился и многому научил Малькова первый задержанный им карманник. Приметил его Толя в магазине. Пожилой полный мужчина в грубошерстном рыжем пальто, прижав к левому боку затасканный портфельчик, протискивался к отделу штучных товаров. Пухлые, поросшие желтым волосом пальцы правой руки чуть заметно двигались, словно он кого-то ощупывал в воздухе. Анатолий не спускал глаз с этой уверенной, жадной руки; ее точные жесты будили в нем злобу и омерзение. А вор медленно выискивал жертву, обшаривал людей щучьим, нацеленным взглядом.
Старушка, повязанная серым шерстяным платком, дважды пересчитала завернутые в носовой платок деньги, прежде чем решилась стать в очередь. Вор пристроился за ней, а через одного человека занял свой пост Мальков.
Он видел, как пальцы жулика по-хозяйски скользнули в карман старушки и носовой платок перекочевал в рыжее пальто. Анатолий рванулся к вору.
— Стой! — крикнул он, стараясь схватить эту жирную шкодливую руку.
Мужчина на миг прикрылся портфелем.
— Вы что, юноша, очумели? — недовольно спросил он. — Я, кажется, уходить и не собирался.
— Гражданка, — держа карманника за рукав, обратился Мальков к старушке, — у вас вытащили деньги.
— Ох ты, господи, — запричитала та, — правду малец-то говорит. Отдай, злодей подлый, толстая твоя морда!
— А вы, бабушка, не ругайтесь зазря. Лучше поглядите — может, выронили, — невозмутимо ответил жулик.
Действительно, на грязном кафельном полу валялся старушкин платок с деньгами. Кто-то уже успел на него наступить.
— Подкинул, — уверенно сказал парень в меховой шапке. — Заслонился портфелем, а сам…
— Помолчи, сосунок! — мрачно посоветовал вор, и лицо у него стало на секунду жестоким и холодным.
Мальков показал удостоверение бригадмильца. Карманник обвел очередь тяжелыми, немигающими глазами и зашагал к выходу.
В райотделе он негодующе заявил Лушникову:
— Я бы попросил, товарищ начальник, оградить меня от произвола ваших этих… помощников… — Жулик брезгливо выговорил последнее слово.
Оперуполномоченный строго перебил разгоряченного Анатолия:
— Адреса и фамилии свидетелей и потерпевшей записали? Нет? — Иван Филиппович прикусил губу встал. — Что ж, гражданин, если произошла ошибка, примите извинения.
А когда вор с достоинством удалился, Лушников сказал сердито:
— Такое — в последний раз! Да верю я тебе, — досадливо махнул рукой старший лейтенант, — даже больше — на заметке он у меня. Потому я и извинялся, чтоб ему это невдомек было.
Мальков понурился, сидел пристыженный на краешке стула. А Иван Филиппович уже спокойно добавил:
— Запомни, Толя: нельзя человека отправить в тюрьму без твердого доказательства его вины. Накрепко запомни… А вор приметил или, как они называют, зарисовал тебя и меня. Взять его теперь гораздо труднее… Понял?
Шли дни, и каждый что-нибудь прибавлял к опыту Анатолия. Часто вместе с другими бригадмильцами дежурил он в клубах, на танцплощадках, патрулировал по улицам. И уже знал, что трусливо съеживается хулиган, если ему властно говорят: «Прекрати!»
Общее дело связало хорошей дружбой самых разных людей: рабочего паренька Малькова с преподавателем истории Михаилом Петровичем; седого веселого столяра Митрича со студентом-филологом Васей. Их было много — строгих хозяев родного города. Майор Щербаков, встречая патруль на вечерней улице, спрашивал: «Ну, как дела, народная милиция?» И зеленоватые глаза его теплели.
А когда счет задержанных Мальковым карманников перехлестнул за десяток, в переулке подошел к нему узкоплечий человек с остренькой, крысиной мордочкой.
— Предупредить хочу — брось! Приговор наш получишь. Тот, что обжалованию не подлежит, ясно?
— Какой такой приговор? — еще не понимая его, спросил Анатолий.
— Финское перо под лопатку, ясно?
Мальков резко шагнул вперед — крысиная мордочка оскалилась, но отодвинулась.
— Не бойся, — с веселой ненавистью бросил бригадмилец, — бить не буду. Только запугать меня трудно, ясно? — передразнил он вора, и тот, выругавшись, нырнул в подворотню.
Нет, никакие угрозы не остановят Малькова. Лушников давно рассказал ему об этой старой уловке уголовников, рассчитанной на слабые нервы.
Мало хорошего довелось испытать за свои двадцать три года Маше Синичкиной. Поэтому так редка улыбка на ее смуглом лице и пасмурны глаза, прикрытые черными прямыми ресницами. Отец погиб в бою и похоронен на чужбине, в далекой маньчжурской земле. Высокий человек с сильными, добрыми руками, от которых всегда вкусно пахло махоркой и чуть-чуть бензином, блекнет, стушевывается в ее памяти. Все чаще ловит себя Маша на том, что, думая об отце, видит она не того, живого, а просто выцветшую фотографию над маминым комодом. Было Маше неполных шесть лет, когда война, лязгая смертоносным железом, перекатилась через границу.
Росла Синичкина бойкой, смышленой. И прозвище в ремесленном училище ей дали не столько за фамилию, сколько за нрав — «Синичка». Работала фрезеровщицей, ходила в кино, танцевала с подружками в клубе. Там она и познакомилась с Семеном. Ой, лучше бы Синичке пересидеть этот вечер дома!
Восемнадцатилетней девчонке все понравилось в самоуверенном щеголеватом парне. И сапоги, начищенные до сияния, и курчавый, пшеничного цвета чуб, и даже синеватая, похожая на горошину, родинка на левой щеке. Деньги Семен тратил широко и небрежно, забавно рассказывал о своих путешествиях. Доводилось бывать ему и в «Одессе-маме», как он выражался, и на окованной льдом Колыме, где «двенадцать месяцев зима, остальные — лето». Служил он якобы в геологической партии, да надоела кочевая жизнь. А теперь, пока деньжата есть, хочет обсмотреться и другую профессию подыскать.
Даже после замужества потребовалось Маше немало времени, чтобы догадаться о настоящей «специальности» Семена. «Работал» он всю жизнь в чужих карманах и на дальний север попадал совсем не добровольно. «Путешественник» ездил туда в запертом вагоне, под надежным конвоем.
Узнала Маша, да поздно. Родилась дочь, и Семенова угроза — «Продашь — порежу, ни тебе, ни Аньке не жить!» — связала волю Синичкиной. Перестала только брать деньги у мужа, а тот обижался, пьяный бил ее, насильно всовывал скомканные бумажки. Мучилась так Маша два года. Вставала по утрам изукрашенная синяками и часто плакала втихомолку.
А когда Семена увезли в новое путешествие, теперь уже на Магадан, с корнем выдернула его из своей жизни. Торопилась после работы домой, играла с Аней. Радовалась, наблюдая, как крепнет худенькое, нервное тельце девочки. На мужчин Синичкина теперь и не глядела; веселые, языкастые товарки считали ее чудной…
…Народу в трамвае немного, однако все места заняты. Мелочи у Маши не оказалось, пришлось менять сторублевку. Недовольно ворча, кондукторша отсчитала сдачу. Вместо чистенькой, квадратиком сложенной бумажки Синичкина получила целую кучу потертых пятерок, трешниц и рублей. Покачав головой, затолкала Их в сумочку.
Широкоплечий, симпатичный мужчина лет тридцати остановился рядом. Пальто сшито по моде — с накладными карманами и поясом, светло-серая шляпа сдвинута чуть набок, из-под цветастого шарфа выглядывают галстук и воротничок белой рубашки. Кожаные перчатки в левой руке. Снял, видимо, когда брал билет, и забыл одеть. Мужчина рассеянно поглядывал в окно, на Синичкину он и не обращал внимания. «Ишь ты, какой нарядный!..» — с уважением подумала Маша.
За Алексеем Коротковым — карманником по кличке «Крот» — Мальков следит вторую неделю. Изучил все его повадки, привычки, обычные «деловые» маршруты. Знал цвет и покрой пальто (их было три), приметил шляпу и кепку вора. Анатолий тоже старался разнообразить свой небогатый гардероб, но сравниться с шикарным Кротом, который, чтобы не примелькаться, переодевался раз пять в день, конечно, не мог. Бригадмильца предупредили — вор этот опытен и опасен, брать его надо только наверняка.
