Голос ее звучал искренностью, и Смирнин очень охотно верил ее словам, льстившим ему тем более, что ранее ничего подобного не слыхал.
День проходил за днем в беспрерывном ряде удовольствий. Маргарита ласкала и миловала его, в банке же никто не торопился по исполнению формальностей, требуемых для отчисления.
Наступило уже двенадцатое апреля.
Накануне Смирнин где-то долго кутил вместе с Маргаритой и с каким-то случайным знакомым, одним из тех, которых всегда является вдоволь у людей, внезапно получающих большие деньги и тратящих их щедро.
Иван Павлович проснулся поздно и лениво оделся. Он едва дотронулся до поданного ему квартирной хозяйкой завтрака и так же лениво принялся просматривать газету. Вдруг руки его затряслись, он почувствовал, как кровь прилила к сердцу, как защемило его словно клещами, и моментально холодный пот оросил все его тело.
Посреди второй газетной страницы ярко бросался в глаза напечатанный крупным жирным шрифтом следующий ужасный заголовок: «Мошенничество на 500 000 рублей в банке «Валюта».
Иван Павлович до того обомлел от страха, что долго не мог узнать содержание статьи. Он принимался за газету, но поминутно прислушивался. Ему казалось, что за ним уже едут. Вот раздаются шаги, вот раскрывается дверь, входит полиция и его арестовывают.
Но нужно же было наконец прочитать, что стояло дальше в этой ужасной статье?
«О, подлые газеты! Все-то они прознают, обо всем оповестят весь мир! Никуда от них не скроешься!» — впал он в отчаяние.
Но что же было написано в газете?
«Вчера в банке „Валюта“ обнаружено мошенничество на огромную сумму. Злоумышленник успел воспользоваться, около двух недель тому назад, вкладом в 500 000 рублей четырехпроцентной государственной ренты, принадлежащим вдове первой гильдии купца Евфросинии Псоевне Киприяновой. Такого-то марта явился в отделение вкладов неизвестный прилично одетый человек с портфелем, на котором крупными золотыми литерами были отпечатаны слова: „Помощник присяжного поверенного Борис Петрович Руднев“. Вынув из портфеля засвидетельствованную у нотариуса такого-то доверенность от имени купчихи Киприяновой, квитанцию в принятии на хранение государственной ренты по номинальной цене на сумму 500 000 руб… свидетельство, служащее ему видом на жительство, и удостоверение личности, выданное ему из участка, назвавшийся Рудневым потребовал выдачи ему означенного вклада. Подозрений никаких он не вызвал, да и квитанционный лист тем более не подлежал никакому сомнению, что в нем действительно подробно и в точности перечислялись номера всех принятых на хранение процентных листов. Через два часа по предъявлении требования вклад ему был выдан. Вчера же явилась в отделение для вкладов банка „Валюта“ сама купчиха Киприянова и, предъявив тоже вкладную банковскую квитанцию, потребовала, чтобы ей выдали из отданной ею на хранение суммы двадцать пять тысяч рублей. Удивление всех служащих было чрезвычайно, когда они убедились, что речь шла о вкладе, уже полученном такого-то марта помощником поверенного Рудневым, или, по крайней мере, лицом, наименовавшим себя таким образом. По немедленно наведенным телефонным справкам оказалось, что никакого помощника присяжного поверенного этой фамилии во всем составе нашей адвокатуры не имеется. Между тем в участке действительно таковой был прописан и в вечер получения им вклада отметился выбывшим из Петербурга. Тотчас же было сообщено прокурорской власти и сыскной полиции. Приняты строжайшие меры к разысканию преступника. Дело является тем более загадочным, что квитанционный лист выкраден из книги для записывания вкладов, но кем, когда и каким образом — распознать будет довольно трудно, принимая во внимание огромное количество служащих в банке лиц, заподозрить которых нет никаких оснований. Но все же надо надеяться, что энергичные меры подлежащих властей помогут раскрыть это дело».
Прочитав это, Смирнин трепетал буквально как осиновый лист.
«Скорее, скорее, пока еще есть время, бежать!» — пришла к нему мысль.
Но ведь он отдал все деньги на текущий счет в банкирскую контору Юнкера. Надо было поехать и сейчас же взять их. Экипаж был заказан только к двум часам, а теперь — он взглянул на свой прекрасный глухой ремонтуар — было всего пять минут первого.
Не дожидаясь коридорного Ивана, не говоря никому ни слова, Смирнин надел пальто и вышел. На первом попавшемся извозчике он поехал в контору Юнкера за своими деньгами.
Процедура получения и пересчитывания до того замучила его, что он готов был ото всего отказаться и уйти с теми деньжонками, которые оставались еще в его бумажнике. Каждого входившего он оглядывал со страхом, предполагая в нем тайного полицейского агента. Но наконец деньги были им получены все целиком и даже с маленьким приростом текущих процентов за эти две недели.
Смирнин поехал к Маргарите Прелье. Она не ожидала его, но была очень рада. Не показывая, что у него в газетной бумаге, Смирнин потребовал оставить его ненадолго одного и, запершись на ключ, начал сортировать деньги, но, как ни размещал их по карманам, ему все казалось неудобным напихать себе более тридцати тысяч. Оставалось еще много. Аккуратно, в четыре или пять газетных листов, завернул он всю остальную огромную сумму и несколько раз крепко-накрепко перетянул бечевками, а потом, достав из кармана еще тысячу рублей, позвал к себе свою подругу.
— Вот что, Маргарита, — сказал он. — Возьми этот сверток и спрячь его у себя. А вот тут тебе тысяча рублей. Я верю в твою любовь и сам к тебе очень привязался. Одному мне все равно не прожить, а другой женщины, которая нравилась бы мне более, чем ты, я не найду. Как только я напишу тебе, ты приедешь ко мне и привезешь мне этот сверток, а до тех пор не смей его никому показывать.
Разумеется, Маргарита попробовала обратиться к нему с расспросами, но добилась только одного, что какие-то родные хотят ему учинить процесс и что он едет улаживать свое дело.
В тот же день Смирнин уже мчался по направлений к Варшаве. Там он купил себе чемоданчик и необходимое белье, а оттуда отправился на нашу границу и благополучно перебрался в Австрию с помощью фактора.
Тут он почему-то снова воспрянул духом, предположив себя в полной безопасности.
Он приехал в Вену и остановился в известной гостинице «Гранд-отель» на Оперн-ринге, где занял более нежели приличный номер за пять гульденов в сутки.
Расправив свои прижатые крылышки, Смирнин пустился осматривать красавицу столицу Габсбургов. Целыми днями разъезжал он из конца в конец, а вечера проводил в театрах. Он заказал себе массу модного платья, накупил множество хорошеньких безделушек.
Прислуга гостиницы стала звать его за его щедрости «графом», и это ему очень льстило.
Записался он просто: «Иван Павлов», без указаний своей фамилии, что очень удобно за границей, так как только в крайне редких случаях требуются от проезжих паспорта. В той строчке явочной записки, где значился вопрос о звании, Смирнин написал: «русский потомственный дворянин», а где спрашивалось, по каким надобностям он путешествует, отметил: «для собственного удовольствия».
Но вдруг и в Вене его встревожило точь-в-точь такое же газетное сообщение, какое вспугнуло его в Петербурге. Передавалась сущность дела, причем уже прямо указывалось подозрение на скрывшегося из города неведомо куда банкирского чиновника С.
Смирнин, который, в сущности говоря, никаких и ни с чьей стороны подозрений еще не вызывал, снова страшно перепугался, поспешно вернулся из кафе, где прочитал это известие, в гостиницу, рассчитался, уложился и выехал по западной железной дороге в Швейцарию.
В Женеве он остановился в «Национальной гостинице» и, считая себя теперь вне всяких преследований, послал Маргарите Прелье следующего рода телеграмму на французском языке:
«Выезжай немедленно, возьми сверток, береги его всю дорогу, ожидаю. Женева, гостиница такая-то, под фамилией Ивана Павлова».
Более суток он страшно волновался, пока наконец не получил следующий лаконический ответ:
«Будь спокоен и жди».
С этого момента Смирнин и в самом деле совершенно успокоился.
Между тем в Петербурге происходили события чрезвычайной важности. Как только дело из ряда вон о мошенничестве поступило в руки опытного судебного следователя, тот поставил начальнику отделения по вкладам в банке «Валюта» следующий вопрос:
— Не обратил ли кто-либо из ваших служащих на себя внимания чем-нибудь особенным в это последнее время?
— Ничего не замечал, — разводя руками, как-то растерянно ответил начальник.
— Никто не манкировал особенно службой? Никто не делал бросающихся в глаза расходов?
— Никто… ничего не видел! — Но вдруг безупречно прослужившего тридцать лет начальника отделения осенила одна мысль. — Разве? Но, впрочем, нет, этого быть не может… Нет, нет, я не могу допустить подобное подозрение.
