Игорь Гриньков - Криминальная история

Ни на кого нельзя положиться, даже на родного сына Хонгора, великовозрастного шалопая, пьющего больше, чем может позволить себе серьезный человек. Некого оставить преемником. Но всерьез Максим Кокуев не задумывается над этим вопросом. Физически он чувствует себя прекрасно, редкую зимнюю простуду лечит не химическими таблетками, мелом толченным, от которых вреда больше, чем пользы, а традиционными народными способами, чаем, настоянным на специальных травах, баней…

Поистине момент наивысшего наслаждения, ревизия тайника в сарае. Вот они — плоды его трудолюбия, правильно спланированной хозяйственной деятельности! Мысль о том, для чего ему на восьмом десятке нужны эти деньги, даже не посещает голову хозяина? Главное, что дело функционирует надежно и стабильно, отсюда и законный доход.

Окованная железом дверь с «глазком» и закрытой амбразурой «кормушки» с неприятным звуком раскрылась и контролер-надзиратель, легонько подтолкнув Хонгора в плечо, направил его в помещение камеры. В одной руке Хонгора под мышкой находилась стопка серого и сыроватого казенного постельного белья, в другой он держал «сидор», который передала ему перед отправкой в СИЗО сердобольная продавщица магазина «Гиссар»: сигареты «Прима», сало, сахар, принадлежности для утреннего туалета. Пять пар глаз с угрюмым интересом разглядывали его.

Он сделал два нерешительных шага и произнес:

— Здравствуйте!

Ответа на приветствие не последовало, зато из-за стола выскочил невысокого роста вертлявый молодой мужчина, более похожий на подростка, с кучерявой, почти цыганской шевелюрой, и начал паясничать — приплясывать перед Хонгором:

— И что за человечек сюда пожаловал? А, то нам с воли пришла малява: дескать, притопает к вам фраер, который за хрусты папашку родного уханандахал («убил» — блатное), галстук ему повесил («задушил» — блатное).

— Не убивал я его, — омертвевшими губами проговорил Хонгор.

С верхней койки-шконки раздался грубый, но спокойный голос грузного человека, по всей видимости, главного в камере:

— Разберемся. То ли ты беспредельщик — мокрушник, кошатник (блатное), то ли на тебя чужой груз решили повесить.

Хонгор также нерешительно подошел к столу, непослушными пальцами развязал «сидор», пачки «Примы» располовинил, одну часть положил обратно в холщовую торбу, другую оставил на столе, сказав:

— Это на общак.

Грузный мужчина более внимательно посмотрел на вновь прибывшего и спросил:

— По понятиям живешь или подсказал кто?

— Это мне в ИВС один сокамерник посоветовал, — честно признался Хонгор.

Грузный уже одобрительно сказал:

— Это хорошо, что прислушиваешься к умным советам!

Сокамерники усадили Хонгора за стол и заставили рассказать, как на духу, все о своем деле. Консолидированного мнения не сложилось, но главный распорядился:

— Занимай эту шконку, — и указал на пустующее место в углу камеры.

Вечером после отбоя, лежа под тощим, холодным одеялом Хонгор решил, что все прошло относительно благоприятно. В ИВС его пугали всякими неожиданностями, и он изрядно волновался по поводу своего переезда в СИЗО. И если нельзя было сказать, что он безоговорочно принят новой средой, то уж — не отторгнут, это точно. А это крайне важно в таком месте, как тюрьма. Еще его угнетало чувство несправедливости, бессилия, невозможности как-то повлиять на ход дела. Но это сидело под сердцем всегда, даже тогда, когда он думал, казалось, о совершенно другом. Впоследствии, грузный Бембя, главный в камере, повидавший на своем веку всякое, наставлял новичка:

— Понимаешь, Хонгор, это машина! И ты должен готовиться к худшему. Машине безразлично, кто попадет в ее жерло. У нее нет души. Она штампует приговоры, как на конвейере. Это ее задача. Ты — теленок, за тебя некому заступиться, и у тебя нет денег, чтобы нанять хорошего адвоката. Поэтому, оставь глупые надежды, что «эти» разберутся по совести или по своим законам!».

Бембя говорил с Хонгором нормальным, обычным языком, не употребляя блатные словечки — «феню», может быть, поэтому, без скоморошьего фольклора петрушки-уголовника, они действовали напрямую сильнее и убедительнее. Не прибавляли хорошего настроения Хонгору поучения знающего человека, опускающие на безнадежное ледяное плато реальности.

Со следующего дня Хонгору пришлось жить «по иконе» (блатное — внутреннему распорядку дня), висящей на самом видном месте. Побудка в 6:00, утренний туалет, уборка камеры. Затем «кормушка» с грохотом распахивалась и шнырь из хозобслуги — раздатчик пищи черпаком плескал в миску какую-нибудь кашу из «дробленки», и выдавал пайку — хлеб. После завтрака сидельцы мыли посуду и готовились к прогулке. Часовая прогулка совершалась в первой половине дня, для каждой камеры имелся отдельный прогулочный дворик, по графику, составленному таким образом, чтобы заключенные из разных камер не имели возможности контактировать между собой в коридоре, но потенциально существовала случайная возможность встретиться с кентом из другой камеры, поприветствовать его, обменяться нужной информацией.

Прогулочные дворики представляли собой каменные квадратные мешки высотой три метра, верхняя часть которых была туго обтянута прочной сеткой-рабицей, и через это «окно в клеточку» виднелось хмурое, тоскливое, зимнее небо. Небо — один час в сутки. Над головами подследственных, по промежуткам между двориками прохаживались контролеры-вертухаи, следящие за порядком и за тем, чтобы люди из соседних двориков не переговаривались между собой и не перебрасывали записки.

В полдень следовал обед: обычная баланда, рыбный суп, который правильнее было бы называть супом из рыбных костей, или суп с кусочками вареного говяжьего сердца. Любовь администрации СИЗО к говяжьим сердцам объяснялась банально; дешевизной этого продукта.

В послеобеденное время одни спали, другие читали газету или книги из тюремной библиотеки, то есть, культурно проводили досуг. Другие играли в разрешенные шахматы, шашки или нарды, или в неразрешенные самодельные стиры (блатное) — карты. Во время периодических шмонов — обысков стиры изымались вместе с другими запрещенными предметами: чаем, из которого варили чифирь, чифирь-баками, заточками, порнографическими рисунками, записками-мялявами, приспособлениями для татуировок. Но народные умельцы очень быстро изготавливали новые стиры, используя газетную бумагу и хлебный мякиш.

После скромного ужина, опять наступал период свободного времени. Хонгор его использовал для стирки личных вещей. Он сразу усвоил правило, что одним из условий нормального существования в камере была чистоплотность. Чмошников, не следящих за собой, опустившихся людей тюремное сообщество быстро превращало в изгоев.

В 22 часа гасло основное электрическое освещение, оставалась гореть только тусклая лампочка над дверью для обозрения камеры через «глазок» контролером. А подследственным надлежало ложиться на свои нары. Хочешь, спи или предавайся невеселым думкам о приближающемся суде.

Не менее важным, чем предписания «иконы», были нормы поведения, установленные преступным миром, нарушение которых грозило самыми суровыми последствиями. Хонгор интуитивно догадался о некоторых из них. Не вступай в контакт с администрацией, если хочешь спокойно жить, не бери чужого, меньше говори, больше слушай, не грузи своими проблемами окружающих, говори, когда тебя спрашивают, «фильтруй базар» (блатное), то есть, следи за речью, кому-то твое необдуманное слово может показаться обидным и даже оскорбительным, умей постоять за себя. Поистине, платформа для лагерной триады:

«Не верь, не бойся, не проси!».

Несмотря на то, что основная масса клиентов СИЗО привлекалась по статье «бакланка»-хулиганка — «национальная калмыцкая статья» (ст. 206 старого Уголовного Кодекса), в Хонгоровой камере наблюдалось завидное разнообразие.

Так, цыганковатый, с жуликоватыми глазами, вертлявый Печкин по «специальности» был вор-домушник. Бомбил не навороченные особняки-хоромы и квартиры, а преимущественно убогие домишки и землянки, довольствуясь малым, за что получил погоняло (кличку — блатное) Кусошник. «Работал» нагло, небрежно, оставляя кучу следов. Но по какому-то невероятному везению долгое время не попадал в расставленные милицией сети. Эта невообразимая, почти мистическая, неуловимость доводила до бешенства начальника следственного отдела городской милиции товарища Громченко. Проживал Печкин с матерью в частном, небольшом, покосившемся домике. Но все засады не давали результата.

Наконец, поступила оперативная информация, что варнак приполз на свою хату и затаился там в обстановке строжайшей секретности. Громченко срочно собрал группу захвата и лично решил поучаствовать при задержании ненавидимого им Печкина.