Двое в синих халатах — уборщица и электрик — свернули в длинный коридор, направляясь к служебному лифту. Любая униформа нивелирует личность, поэтому они не имели броских примет и отличительных черт — это был просто техперсонал. Расстояние от прежней жизни и от зрительного зала увеличивалось, но Света будто слышала доносящуюся мелодию, это «Тема прощания», которая звучит в начале второго действия. Когда-то, давным-давно, эта музыка вызывала у нее чувство неизбежной потери, печали, даже сухой комок вставал в горле… А сейчас — ничего. Почему?
Она хотела спросить об этом Сергея, который шел с нею рядом — хмурый, напряженный, чужой, верхняя губа непривычно голая и длинная, — и не решилась. Или не захотела.
В молчании они дошли до лифта. Молча ждали, когда кабина с тихим дребезжанием остановится и распахнет двери. Сергей достал из кармана магнитный чип, вставил в прорезь, трижды нажал кнопку нулевого этажа.
Света вдруг вспомнила свою давнюю глупую клятву, клятву девчонки из шахтерского поселка: никогда не спускаться под землю… Никогда…
Но лифт уже поплыл вниз. Ниже фойе и гардеробов, ниже подземных гаражей и хранилищ, камер кондиционирования и трансформаторных подстанций, ниже бесконечных многометровых пластов железобетона, за которыми открывались залитые жидким прокисшим светом пространства спецпомещений и спецтоннелей. Откуда, казалось, одинаково далеко как до солнечной Вероны, так и до заснеженной Москвы.
* * *
Томительное ожидание закончилось в 19.54. Когда Юра, кашляя с непривычки и испытывая отвращение к самому себе, тянул вторую или третью сигарету в своей молодой жизни, зазвонил телефон внутренней связи.
— Эксперты только что доложились, — сообщил Кормухин подчеркнуто официальным тоном. Чувствовалось, что он озабочен.
— Мигунов идентифицирован. Заключение основано на новых методиках и аппаратных средствах…
— Вас понял, товарищ полковник, — выдохнул Юра, чувствуя, как холодеет под ложечкой.
— Поступил приказ о немедленном задержании Мигунова, — продолжил Комухин. — О ходе операции докладывать мне немедленно.
— Есть! — почти крикнул Юра, вскакивая. И тут же взяв себя в руки, уже спокойно обратился к коллегам: — Что ж, дружища, поехали бабочек ловить!
Кастинский и Ремнев стали собираться. Больше они не шутили.
* * *
…Сближенье ваше сумраком объято.
Сквозь толщу туч не кажет солнце глаз.
Пойдем, обсудим сообща утраты
И обвиним иль оправдаем вас…
Несчастные старики Монтекки и Капулетти торжественно простирали руки над телами мертвых детей и, наверное, клялись в вечной дружбе, бодро гремела тема Джульетты, и занавес опустился над актерами, застывшими в пароксизме то ли горя, то ли восторга.
— Похоже на пресс-конференцию по поводу подписания договора об ограничении стратегических вооружений, — негромко прокомментировала Анна.
Зал аплодировал, занавес снова взлетал вверх и опускался, люстры постепенно наливались оранжевым светом.
— Надо понимать так, что тебе понравилось, дорогая? — сказал Лернер, оборачиваясь к своей партнерше.
Рядом вставали аплодирующие зрители, Лернер и Анна тоже встали. Она посмотрела на Лернера: тот улыбался, даже сиял. Все шло, как надо.
— В общем, ничего… Только с трудом верится, что они помирятся, — сказала Анна.
— Монтекки и Капулетти? Да это никому и не нужно, — бросил Лернер. — Завтра вечером опять соберется полный зал, они опять поссорятся… Потом опять помирятся. Это замкнутый круг.
Он повернулся и, придерживая сзади Анну за талию, повел ее к проходу между секторами.
— Кстати, в Вероне в самом деле проживали и Монтекки, и Капулетти, в пятнадцатом или шестнадцатом веке, не помню, — продолжал Грант, по ходу движения поднимая сиденья кресел. — Сохранился даже дом на Пьяцца делле Эрбе, где жила Джульетта, и тот самый балкон… И во дворе стоит бронзовая скульптура Джульетты. Бронзовая, заметь, хотя старый лис Монтекки, согласно Шекспиру, обещал поставить золотую. Статуи Ромео нет вовсе, даже деревянной. Так что обе стороны спокойно наплевали на все свои обещания.
— Неужели ты это выяснил специально к сегодняшнему спектаклю? Но это же не имеет никакого отношения…
— Не имеет, — согласился Грант, взглянув на свои «Сейко». — Но влияет на мой настрой на понимание окружающей обстановки, если хочешь…
— А их потомки — они живут там сейчас?
— Вот это действительно не имеет никакого значения, — пожал плечами Грант. — Но, думаю, вряд ли…
— Скорей всего, они враждовали до тех пор, пока не истребили друг друга, — с нервным смешком сказала Анна. — А как общее впечатление?
— Ты знаешь, хореография Кеннета Макмилана в «Ла Скала» мне показалась более выразительной.
— Не могу согласиться, милый. Сегодняшняя постановка просто гениальна!
Анна теснее прижалась к Гранту.
Подкравшаяся вплотную «Джульетта» постаралась запомнить последнюю фразу: точность влияет на премию. Но точно запомнить не смогла и написала в отчете: «Джотти спектакль не понравился, а Халева сказала, что он гениальный».
Дирижеру с помощницей пришлось остановиться у прохода и подождать, когда схлынет толпа. Фил и Мэри покинули свой ряд с другой стороны и теперь направлялись к выходу; «Сало» и «Шпинат» профессионально работали локтями, стараясь не потерять их из поля зрения. Изабеллу и Роберта Лернер не смог разглядеть — возможно, они уже были в фойе.
— Ты мне напомнил Ромео, — неожиданно добавила Анна. — Когда он надел маску, чтобы пробраться на бал к Капулетти… Помнишь?
Лернер посмотрел на нее.
— Я не Ромео, дорогая, — сказал он негромко, но отчетливо. — Запомни это. Я скорее Балтазар, его слуга… И ты, кстати, тоже. Мы оба всего только слуги.
— Балтазар? Этот тот, которого арестовали в конце? — Анна опять усмехнулась. — И что с ним потом будет?
Лернер пожал плечами.
— Об этом история умалчивает. Но скорей всего, отрубят голову. Слуги всегда отвечали за проступки господ.
* * *
— …Беличья шуба, меховой берет, яркие оранжевые сапоги, сумочка в цвет, — трещал в рации голос лейтенанта Макагонова. — На нем темное пальто, фуражка какая-то дурацкая, темные очки. Оба высокие. Да, и еще на нем шарф черно-белый, бросается в глаза… Уже подходят к Кутафьей башне, через пару минут увидите. Принимайте.
Из ворот Кутафьей в лучах прожекторов тянулся неторопливый людской поток, растягивался, расползался в стороны — к Воздвиженке, где станция метро, к Боровицкой и Манежной площадям. Юра видел два интуристовских автобуса и с десяток такси на Манежной, ожидающих пассажиров; кто-то из таксистов вышел из машины в одном легком пиджачке и курил, разглядывая толпу и зябко пританцовывая на утоптанном снегу.
— Я Утес, доложите обстановку! — прорезался в рации нетерпеливый голос Кормухина. — Взяли?
Начальник отдела очень хотел поскорей доложить генералу о громком успехе и не скрывал этого.
— Утес, я первый, ждем. Сейчас примем из-под НН.
— Докладывать немедленно!
— Есть!
Юра расположился метрах в пяти от ворот с таким расчетом, чтобы засечь Мигуновых еще до того, как они выйдут из-под свода Кутафьей башни. Толпа обтекала Евсеева, толкала, оттесняла, кто-то бросал обидные реплики типа: «Что стал, как столб на дороге? Другого места не нашел?»
Кастинский стоял в трех метрах сзади и чуть левее. «Конечно, весь успех присвоит начальство, — сказал он, когда они выезжали. — Но те, кто задерживают, тоже всегда попадают в сводку… — И озабоченно добавил: — Почти всегда». Ремнев ждал в трех метрах сзади и правее. Он тоже хотел попасть в победную сводку.
У ограды Александровского сада дожидалась черная «Волга» с гражданскими номерами и включенным движком. Восемь сотрудников на машинах контролировали выходы на Знаменку, Воздвиженку, Большую Никитскую и Тверскую улицы. Приметы Мигуновых знали все, и все, включая водителей, хотели отличиться.
Юра стоял, подняв воротник и засунув руки в карманы. Взмокшей рукой он ощупывал ПМ и чувствовал, как собирается под шапкой липкий пот. Вот она — настоящая боевая операция! Все как в кино. И все не так! Это на экране сплошь да рядом оперативники лихо бегают и удалецки стреляют, а в реальной жизни стрельба — это всегда провал, отступление от разработанного плана. Да и как стрелять в такой толпе? И как потом объяснять Кормухину и Ефимову, что застрелил подозреваемого Мигунова?! Это ведь только в кино начальники — как отцы родные: и поймут, и успокоят, и накормят-напоят…
Никакого удовлетворения он сейчас не испытывал: только дикое напряжение и звон натянутых нервов. Весь организм работал в режиме мобилизации: глаза сканировали толпу, препарировали каждого, прожигая насквозь, отыскивая среди пестрой человеческой мозаики сливающиеся с ней чуждые элементы.
