Антон блистал. Его корреспонденции разили бюрократов, чинуш, очковтирателей и разгильдяев. Его материалы обсуждали на партийных собраниях даже тех коллективов, о которых в фельетонах не было и речи. И тут Антон Вишнев… стал попивать. Его просили «выпить за дружбу» молодые коллеги, домогались чокнуться с «самим Вишневым» окологазетные «жучки»… Как-то само собою Антон Вишнев превратился в Антиноя Вешнева. Первая корреспонденция, подписанная новым именем, содержала фактическую ошибку, ибо писал ее Антон под хмельком.
Собкор получил взыскание. Он обиделся, «жучки» объяснили Антону: у него завелись завистники в аппарате редакции. И новый Антиной начал с завистниками борьбу: писал докладные, жаловался на правку… Времени для работы и творческого роста не хватало. А жизнь шла вперед, требования росли. Антон перестал блистать. «Жучки» отшатнулись от Вешнева.
Антон стал пить и халтурить. Вскоре он перешел в другую газету — «Вечерний Бахкент» на должность специального корреспондента. И здесь ему не удавалось прижиться. На него сыпались взыскания, предупреждения. За допущенные ошибки в корреспонденциях и приверженность к спиртному. Но ничего не помогало. Болезнь запустили. Антон катился вниз все быстрее и быстрее…
— По-онимаешь, — дышал Антиной в лицо Винокурову. — На редколлегию меня сегодня вызывали… ссстружку снимать!.. С меня! — Вешнев очень сильно стукнул себя кулаком в грудь и закашлялся. — А кто я? Антиной Вешнев, мммастер жжанров! П-понимать надо. Вот и напился с утра с горя…
Сочувствуя горю Антиноя, Винокуров заказал еще по стакану. Антиной осовел. Новые друзья подхватили его под руки и поволокли из ресторанчика.
Выбравшись в тихую улочку, Сергей Владимирович тихо сказал терявшемуся в догадках Сопако:
— Быстро за милиционером. Ну, живо!
Изнемогая под тяжестью баула, Лев Яковлевич бросился выполнять приказание:
— Отстаньте от меня, гражданин! — возмущенно воскликнул Винокуров, завидев вывернувшихся из-за угла юношу и девушку. — Напились, так идите домой!..
Коварный коллега толкнул Антиноя. Пьяный сделал несколько неверных шагов и повис у девушки на шее. Девушка вскрикнула. Юноша развернулся и съездил Вешнева по затылку. Антиной блаженно улыбнулся…
Когда Сопако с милиционером подошли к месту происшествия, им открылось печальное зрелище: юноша в изорванной рубашке отбивался от ползущего на него на четвереньках человека в модном пиджаке. Удары не останавливали ползущего. Он их не чувствовал. Наконец четвероногий ухватил юношу за брюки и повалил наземь.
Собралась толпа. Пьяного скрутили, и он заплакал горько и неутешно, как ребенок.
— Ввсех… Всех вас в фельетоне ррраспишу! — рыдал Антиной. — Знаете, кто я?..— В мозгу его что-то произошло, и он сказал проникновенно: — Жжена — друг человека.
Вешнева повели в вытрезвитель.
Толпа растаяла. Торжествующий, сияющий глазами Винокуров обернулся к Сопако:
— Ну, как, начальник штаба? И все удовольствие стоит каких-нибудь пятьдесят рублей. Зрелище, достойное богов.
— Я ничего не понимаю!
— Скоро поймете. Где здесь ближайший телефон-автомат? С моей стороны было бы подло не поставить в известность о случившемся редакцию. В вытрезвитель попал мастер жанров!
Глава VIII. Специальный корреспондент
«Летучка» проходила невесело. Она смахивала на поминки в той их начальной стадии, когда собравшиеся еще сидят в скорбном молчании, тяжко вздыхают и нетерпеливо стучат под столом ножками в ожидании команды переходить ко второй, более интересной стадии.
Обозревающий номера за неделю — «дежурный критик» — бубнил себе под нос что-то крайне неопределенное и нудное. Сотрудников одолевала нервная зевота. Им было жаль Антиноя Вешнева, отбывающего ныне наказание за мелкое хулиганство, стыдно за него, обидно за редакцию.
В глубине кабинета за огромным, напоминающим языческий храм письменным столом, украшенным по фасаду резными изображениями львиных голов и химер, недвижно, подперев рукой большую голову, восседал редактор «Вечернего Бахкента» Рюрик Ольгердович Корпусов-Энтузиастов. Крупные черты его лица, монументальная фигура, казалось, были вылеплены талантливым, но торопливым скульптором, пытавшимся на скорую руку изваять бюст мыслителя-общественника.
Этот мыслитель был своеобразным мыслителем. Прежде всего он считал себя таковым. Его вечно распирало от идей, и Рюрик Ольгердович постоянно делился с окружающими своими идеями, причем страшно огорчался, если его идеи не овладевали массами сотрудников редакции.
Огорчаться приходилось часто.
В свое время, когда Корпусов-Энтузиастов заведывал отделом, он прославился тем, что мог за полтора часа извести уйму бумаги. Газетчик-скоростник не ходил в мыслителях. Сотрудники знали: Рюрик Ольгердович мыслит не образами, не силлогизмами, а газетными штампами. Он конструировал свои статьи, как пчела соты: как-то само собой, следуя велению инстинкта.
Однажды кто-то недосмотрел — Корпусов-Энтузиастов стал редактором. Едва он сел в заветное кресло, как открыл в себе ораторские способности. Его потянуло поучать. Прежде всего новый редактор, испытывая неизведанное им дотоле душевное томление, произнес «тронную речь», которую закончил необычно и проникновенно. Широко раскинув руки, оратор воскликнул: «Мы преодолеем все трудности. Уверен. Ведь преодолеем? Не можем не преодолеть!»
Речь произвела некоторое впечатление, ибо Корпусов-Энтузиастов говорил публично впервые. С тех пор Рюрика Ольгердовича прорвало. Он поступил так, как обычно поступает гражданин средних лет, обнаруживший у себя лирический тенор: чуточку поглупел и забросил работу во имя служения искусству. Все повседневные заботы легли на плечи ответственного секретаря. Редактору было некогда. Он чувствовал себя трибуном. Особенно полюбилась ему фраза о невозможности не преодолеть трудности.
Газета хирела.
«Дежурный критик» закончил обзор и, сложив газеты, трубно высморкался.
— Кто желает выступить? — колыхнулся за своим бескрайним столом редактор.
— Желающие не желают, — сострил довольно неловко «дежурный критик».
— Очень жаль, — заметил Корпусов-Энтузиастов, лицо которого, однако, просветлело. — В таком случае придется мне сказать пару слов.
Редактор помолчал, собираясь с мыслями, обвел тяжелым взглядом аудиторию и начал, не вставая и очень тихо, а затем, с помощью искусного «кресчендо», забирая голосом все выше, выше до могучего «форте». В процессе выполнения этого сложного ораторского приема Рюрик Ольгердович соответственно приподнимался в кресле, стоял в полусогнутом положении и, наконец, выпятив грудь колесом, вздымал вверх кулаки.
— Товарищи, — начал он. — Произошло нечто, что… так сказать… Антиной Вешнев… Вам известно… Мы должны сплотиться, извлечь урок. Мы преодолеем все трудности. Ведь преодолеем? Уверен. Не можем не преодолеть.
Слушатели понурили головы.
— Три года отделяют нас от того памятного… а точнее, трагического дня, когда сотрудник отдела информации товарищ Крупкин… Я подчеркиваю — товарищ. Он извлек урок, сплотился, и ныне он полноценный товарищ… Но три года назад товарищ Крупкин так сказать допустил недостойный поступок. Находясь в невменяемом состоянии по случаю рождения у него близнецов, товарищ Крупкин потребовал в поликлинике больничный лист, грубо лгал врачу, заявляя: «Я Крупкин. Болен. Я Крупкин фон Болен. Я Крупкин фон Болен унд Гальбах». И это было для нас уроком.
Окинем мысленным взором прошедшие с того дня три года. Это были годы больших побед и свершений нашего коллектива. И вот… Вешнев. С Вешневым придется расстаться. Факт. Но, товарищи! Что делается у нас на полосах! Где наша бдительность?! Ведь все мы…
Ошибки, «ляпы», неточности!.. Вот вы, товарищ Шатоикемов!.. Сегодня я получил письмо, люди жалуются. Пишут: зачем ваш сотрудник Шатоикемов грубо исказил факт, написав в отчете, будто бы из-за неподготовленности собрания его участникам пришлось опускать бюллетени в тазик? Зачем? Собрание не было подготовлено. Факт. Но они опускали бюллетени в шапку, а не в тазик!
— Я не виноват! — визгливо воскликнул лохматый, как пудель, Шатоикемов. — Я писал: в шапку.
— Откуда же взялся тазик?
Ответственный секретарь залился краской.
— В этом повинны вы да я, — буркнул секретарь, адресуясь редакторскому животу. — Я немного поправил отчет, а при перепечатке машинистка вместо «в шапку» напечатала, «в шайку». Вам «шайка» не понравилась, и вы заменили ее тазиком.
Редактор сбился с мысли. Растерянно посмотрев на подчиненных, он долго стоял, раскинув широко в стороны руки, как бы призывая аудиторию в свои объятия, и, наконец, жалобно воскликнул ни с того ни с сего:
