Марья Николаевна прекрасно знает, каков характер этих диктантов.
«Верочка захворала и целую неделю проведет в постели».
«Сегодня коровка промычала три раза».
«У куклы моей старшей сестры новый бантик»…
Вдруг адское подозрение ослепило мозг:
— А что как слова «Верочка», «постель», «коровка», «кукла», «бантик» имеют условное значение! А что если под видом бабушки эти условные сообщения посылаются в… другое место!
Марья Николаевна в газетах читала что-то в этом роде…
Кровь прилила, и Марья Николаевна крикнула во весь голос:
— Не может этого быть! Что за чушь, чушь, чушь!..
И даже ногами сама на себя затопала. Но не смогла заглушить чудовищного подозрения:
— Фридрих диктовал Воле донесения шпионского характера… Измена родине совершалась невинною рукою ее ангела, ее мальчика, ее гордости и радости…
Муж, Берта, Карл, сын, все служили одному делу, и только Марья Николаевна одна не подозревала, в какой трясине жила она.
— Так значит, не из клуба получает муж деньги? Значит, не в клубе проводит все свои ночи? Значит, на деньги, за которые муж продает мое отечество, существую и я, и дети, и все это благополучие, будь оно проклято!.. Какой позор!
И опять закричала и истерично затопала.
— Нет, нет! этого не может быть!..
— Изволили звать?
Марья Николаевна вздрогнула.
Перед ней стоял Карл, как всегда, почтительно ожидая приказаний.
Без сна, ломая руки, провела Марья Николаевна остаток ночи. Даже не раздевалась.
— Что делать? Донести на мужа!.. Все равно у меня сейчас мужа нет.
Муж отнят Бертой и тюрьмой, преступлением и прелюбодеянием… Но какой позор во всеобщее сведение заявить, что дочь профессора Мордванова, — мать детей шпиона и прелюбодея!..
К стыду своему, она чувствовала, что оскорблена, как жена и женщина, больше, чем как патриотка.
— Какой ужас!.. Он изменял мне и отечеству… Мне и отечеству…
И тут же ее мысли прорезывал вопрос:
— Чьему отечеству? Моему отечеству!.. Ведь для него Россия — не отечество… Он негодяй по отношению ко мне и детям…
………………….
Какой бесконечно одинокой казалась себе несчастная женщина.
Родители и большинство знакомых отвернулись от нее, узнав, что муж ее — игрок.
За глаза его иначе не звали, как:
— Шулер!
И предсказывали, что рано или поздно он очутится на скамье подсудимых.
Марью Николаевну муж сумел убедить, что карты и биржа — это высший вид спорта, что он спортсмен высшей марки.
— Действительно! — думала она. — Ведь это джентльменство на мелок, на слово проигрывать, выигрывать целые состояния, и при этом не выказать даже тени волнения.
Какая это красота, какая свобода! Над головой игрока нет никакого начальства, никакого закона, — только великий всемогущий Рок!
Все отвернулись от Марьи Николаевны. И она от всех. Всецело отдалась уюту семьи, культу детей и мужа, — мужа она положительно боготворила, — видела в нем какую-то особую, сверхъестественную силу, помогавшую ему обуздать случай, оседлать счастье и успех.
В жизни игрока и в жизни авиатора много красоты, геройства и обреченности.
Ах, как заликуют все, когда узнают, что Гроссмихель попал-таки в тюрьму, а, может быть и, на виселицу!..
— На виселицу!.. — Марья Николаевна крикнула и, как ужаленная, вскочила.
Опять перед нею вырос Карл:
— Изволили звать?..
— Нет, не изволила! — раздраженно ответила Марья Львовна. — Вон! Что вы за мной шпионите!.. И чтобы завтра же духа вашего здесь не было!..
Карл почтительно поклонился и молча вышел.
Марья Николаевна не помнит, как рассвело, как детишки проснулись…
— Господи, неужели сегодня в газеты попадет арест мужа!..
Стала с нетерпением ждать звонка почтальона.
Сама бросилась отпирать дверь на звонок, выхватила газеты и почту.
— Вот это письмо не нам!..
— Нет, вам… Адрес ваш…
— У нас никакого Соколова, Ивана Евгеньевича нет…
Между нею и почтальоном вырос из-под земли Карл:
— Это письмо нам!.. Барыня забыли… Это репетитору…
— Какому репетитору!!.. — изумилась Марья Львовна.
Но Карл грубо выхватил письмо из рук почтальона и уже захлопнул перед его носом дверь.
— Негодяй! Как ты смеешь грубить!.. Вон!
Марья Николаевна схватила телефонную трубку.
— Барышня… Полицию!..
Но выронила трубку и упала беспомощно на стул.
— Нет, не могу… Не могу… Это выдаст мужа… А я все еще его люблю… И буду… о, чувствую, знаю, вижу, что буду любить его до могилы!..
Газеты упали на пол. Машинально подняла и стала искать заметок о муже.
Взгляд упал на сенсационные заглавия «Шпионка в цирке», «Кто такая Берта Берс?», «Во власти шпионажа», «Цирковой номер»…
Берту ищут по всему городу; — до двух часов ночи в редакцию не поступило сообщения об ее аресте.
— Значит, подлая шпионка на свободе! На пути за границу!.. Только мужу придется ответить и за себя, и за нее… О, с каким восторгом я бы схватила ее за горло и задушила собственными руками!..
Зазвонил телефон.
— Кто говорит?.. Какая наглость!.. Берта!.. И каким голосом! Голосом начальника… Она приказывает немедленно сжечь письмо, которое сегодня придет по почте на имя Ивана Евгеньевича Соколова!..
Это письмо уже в руках Карла.
А где Карл?
В передней звонок.
Отчего он не отпирает?
Вся эта ночь была сплошным кошмаром неожиданностей.
Что еще за неожиданность подарит этот утренний звонок!
Вошла эмансипированного вида девица, лет двадцати. Лицо некрасивое, но эффектное, останавливающее.
Вызывающе взбодренная шляпа, вызывающего покроя каракулевый полусак, стянутый вызывающего цвета шелковым поясом поверх меха.
— Передайте барыне карточку! Скажите, что из редакции… Литератор… Писательница…
Марья Николаевна прочла.
«Людмила Карловна Зенгер. Сотрудник петроградских изданий. Командор второго отряда амазонок. Член-соревновательница летучего отряда дам-посетительниц петроградских лазаретов».
Было и еще несколько титулов, которые Марья Николаевна не успела прочитать.
— Передайте это барыне! — настойчиво повторила экстравагантная незнакомка.
— Ах, простите… Вы г-жа Гроссмихель?..
— Я отперла вам сама, потому что лакей куда-то делся… Карл! Карл! Помоги барышне раздеться…
Но Карл не появлялся.
— Разрешите войти так, я на одну минуточку…
— Чем могу служить…
— Видите ли, мне для одного иллюстрированного журнала необходима… страничка тетради для диктанта вашего сына и интервью с ним… Вы понимаете… сейчас это — сенсация…
— Ах, ради Бога! Ради Бога, оставьте это! Я не хотела бы, чтобы вокруг нашей фамилии был какой-нибудь шум… Я так взволнована и испугана тем, что про мужа пишут, что готова плакать… Я уверена, что это недоразумение, что мужа немедленно освободят…
Людмила заговорила: очень жаль, что Марья Николаевна так смотрит на гласность. Печать вся в руках Людмилы. Со всеми виднейшими журналистами Петрограда и Москвы она, по ее словам, на «ты»: Дорошевич звонит по пяти раз на дню, Колышко, прежде чем написать фельетон, рассказывает ей его содержание, Руманов надоел, преследуя ее по пятам (у нее он может узнать любую новость в самый момент получения ее в редакции), Меньшиков следующее «письмо к ближним» посвящает ей, как командору амазонок, Азов ревнует ее к Арабажину, а Оль д'Ор даже ревновать не смеет… Михаил Суворин предлагает ей дебют в Малом театре в пьесе, которую специально для нее напишет Борис Суворин, но она попросит Арцыбашева вдвоем с Леонидом Андреевым сочинить что-нибудь особенное. Леня Андреев и Саша Куприн — ее мальчики… Брокгауз чуть не убил Эфрона, желая перехватить право издания полного собрания ее сочинений, но разве Сытин выпустит из рук такой лакомый кусочек!…[2]
На днях сразу третьим изданием выходят ее стихотворения в прозе «Трепетная лань»…
Людмила говорит всегда крикливо, торопливо, как бы в состоянии запальчивости и раздражения.
Звонок телефона прервал ее речь.
Марья Николаевна начала слушать и даже вспыхнула от негодования, — опять Берта.
— Оставите вы меня в покое?!.. Я немедленно донесу на вас полиции…
Берта опять спрашивает, получено ли письмо на имя Соколова. Если оно еще не сожжено, она сегодня в полночь приедет за ним.
Марья Николаевна не выдержала. Разразилась истерикой. Надо было выплакаться у кого-нибудь на плече, надо было высказаться кому-нибудь и попросить совета.
