— Если вы сможете сказать мне, где она, вы получите две таких.
Чиновник стал слегка заикаться, на глаза у него навернулись слезы, и он сказал с горьким сожалением:
— Если бы я мог, если бы я только мог, поверьте мне, я был бы рад помочь. — Его лицо осветилось, и он с надеждой предложил: — Вам надо попытаться навести справкой в гостинице.
Майетт положил бумажник в карман — он сделал все, что мог, — и пошел искать свою машину.
В последние несколько часов солнце скрывалось за облаками, но о его присутствии свидетельствовали блеск падающего снега и белизна сугробов; теперь оно садилось, и снег поглощал серый цвет неба. Пока светло, Майетту не добраться до поезда. Но даже надежда успеть на поезд померкла: подойдя к машине, он узнал, что мотор застыл, хотя радиатор был укрыт тряпками.
— Петь-то хорошо, — сказал Йозеф Грюнлих.
Хотя он и порицал пассивность доктора и Корал, его глаза покраснели от слез и он с усилием выбросил из головы маленьких продавщиц спичек и принцесс с ледяным сердцем. «Так легко они меня не поймают». Он зашагал вдоль стен зала ожидания; послюнив большой палец, он принялся ощупывать деревянную обивку.
— Меня ни разу в тюрьму не сажали. Вы, наверное, удивитесь, но это так. В моем возрасте такое ни к чему. И меня высылают обратно в Австрию.
— А вас там ищут?
Йозеф Грюнлих одернул жилет, при этом его серебряный крестик закачался.
— Вам я, пожалуй, могу сказать. Мы ведь все заодно, а? — Он немного покрутил головой, словно от прилива скромности. — Я убил человека в Вене.
— Значит, вы убийца? — в ужасе спросила Корал.
«Мне бы хотелось рассказать им, ведь все так здорово было проделано, зачем держать это в тайне? — раздумывал Йозеф Грюнлих. — Быстрота-то какая! «Взгляните туда, герр Кольбер!» Дергаю шнурок, прицеливаюсь, стреляю дважды, предсмертная судорога, человек мертв — все за две секунды. Но лучше не надо рассказывать». Он подбодрил себя предостерегающим девизом своей профессии — непреложное правило, сдерживающее самоуверенность: «Никогда не знаешь, что тебя ждет».
Он засунул палец за воротничок и беззаботно сказал:
— Мне пришлось это сделать. Вопрос чести. — Грюнлих чуточку поколебался. — Он… Как бы это сказать? Из-за него дочь моя стала распухать.
Он с трудом удержался от смеха, когда подумал о Кольбере, маленьком и сухощавом, и о его раздраженном возгласе: «Хорошенькая история».
— Вы и вправду убили его только потому, что он нечестно поступил с вашей дочерью? — с изумлением спросила Корал.
Йозеф Грюнлих рассеянно поднял руки, устремив взгляд на окно и прикидывая, высоко ли оно над землей.
— А что мне оставалось делать? Ее честь, моя честь…
— Черт возьми, какое счастье, что у меня не было отца.
— Нет ли у вас шпильки? — вдруг спросил Грюнлих.
— Какой шпильки?
— Или перочинного ножа?
— Нет у меня никаких шпилек. Зачем они мне?
— У меня есть нож для бумаги, — предложил доктор Циннер. Подавая его Грюнлиху, он спросил: — Вы можете сказать, сколько времени мы уже сидим здесь? Мои часы остановились.
— Час, — ответил Грюнлих.
— Значит, остается еще два часа, — задумчиво произнес доктор Циннер.
Двое других не расслышали его. Йозеф на цыпочках подошел к двери с ножом для бумаги в руках, а Корал наблюдала за ним.
— Подойдите сюда, барышня, — сказал Йозеф и, когда она была совсем рядом с ним, шепотом спросил: — Есть у вас какой-нибудь жир?
Она достала из сумки баночку с кремом, и он щедро покрыл им дверной замок, оставив чистым только маленький кусочек. Он тихонько засмеялся, согнулся почти вдвое, разглядывая замок. «Вот так замок! — торжествующе прошептал он. — Вот так замок!»
— А зачем вам крем?
— Чтобы не шуметь. Крем поможет мне действовать без шума. — Он вернулся к остывшей печке и махнул им рукой, подзывая к себе. — Замок совсем пустяковый, — тихо сказал он. — Если бы мы могли отвлечь одного из охранников, нам удалось бы сбежать.
— Вас бы застрелили, — сказал доктор Циннер.
— Они не могут застрелить всех троих сразу, — возразил Грюнлих и в ответ на их молчание добавил только два слова: — Темнота. Снег. — И отступил на шаг, ожидая их решения.
Его собственный ум работал четко. Он первый выйдет из дверей, первый побежит — бежать он сможет быстрее, чем пожилой человек и девушка; охранник будет стрелять в ближайшего к нему беглеца.
— Я посоветовал бы вам остаться, — сказал доктор Циннер, обращаясь к Корал. — Вам здесь ничего не грозит.
Грюнлих открыл рот, намереваясь возражать, но ничего не сказал. Все трое смотрели сквозь окно на шагающего взад и вперед охранника с винтовкой через плечо.
— Сколько вам нужно времени, чтобы открыть дверь? — спросил доктор Циннер.
— Пять минут.
— Тогда принимайтесь за работу.
Доктор Циннер постучал в окно — подошел другой охранник. Его большие дружелюбные глаза приблизились к стеклу и внимательно смотрели в зал ожидания. В зале было темнее, чем снаружи, и он ничего не увидел, кроме неясных фигур, без устали бродивших туда и сюда, чтобы согреться. Доктор Циннер коснулся ртом окна и заговорил с ним на его родном языке:
— Как вас зовут?
Нож для бумаги скрипел: «скретч, скретч, скретч», но, когда он соскакивал с винта, визг его заглушался слоем крема.
— Нинич, — прозвучал сквозь стекло неясный голос.
— Нинич, — медленно повторил доктор Циннер, — Нинич. Я, кажется, знал вашего отца в Белграде.
Эта примитивная ложь не вызвала у Нинича никакого сомнения; он прижался носом к стеклу, но ничего не увидел в зале ожидания: ему мешало лицо доктора.
— Отец умер шесть лет назад.
Доктор Циннер рисковал очень немногим, — ведь он хорошо знал жизнь бедняков в Белграде, и ему было известно, как они питались.
— Да. Он болел, когда я встретился с ним. Рак желудка.
— Рак?
— Боли.
— Да, да, в животе. Они начинались вечером, и все лицо его покрывалось испариной. Мать все время лежала возле него с тряпкой и вытирала ему лицо. Подумайте, вы знали его, ваша честь. Хотите, я открою окно, чтобы нам проще было поговорить?
Нож у Грюнлиха все скрипел, скрипел и скрипел; вывинченный шуруп упал на пол, звякнув, как булавка.
— Нет, это может не понравиться вашему напарнику.
— Он пошел в город, в казармы, к майору. Тут какой-то иностранец наводит справки. Мой напарник думает, здесь что-то не так.
— Иностранец? — спросил доктор Циннер. У него перехватило дыхание, появилась какая-то надежда. — Он уже уехал?
— Только что пошел обратно к своей машине, туда, на шоссе.
Зал ожидания был погружен во тьму. Доктор Циннер на минуту отвернулся от окна и тихо спросил:
— Как у вас дела? Можете побыстрее?
— Еще две минуты, — ответил Грюнлих.
— Здесь какой-то иностранец с машиной на шоссе. Наводил справки.
Корал сжала руки и тихо сказала:
— Он вернулся за мной. Вот видите? А вы говорили, он не приедет. — Девушка тихонько засмеялась, и, когда доктор Циннер шепотом попросил её не шуметь, она сказала: — Это не истерика, я просто счастлива.
Она подумала: «В конце концов, мое ужасное приключение принесло пользу, оно доказало, что Майетт влюблен в меня, иначе он ни за что бы не вернулся. Он, наверное, опоздал на поезд, и нам придется вместе провести ночь в Белграде, может быть, две ночи», — и она стала мечтать о шикарных отелях, об обедах и о его руке, держащей её под руку.
Доктор Циннер снова повернулся к окну:
— Нас мучает жажда. Есть у вас вино?
Нинич покачал головой:
— Нет, — и добавил с сомнением: — У Лукича есть бутылка ракии там, через дорогу.
Из-за спускающейся темноты расстояния казались длиннее; луны не было, и сталь рельсов не блестела; казалось, до лампы в кабинете начальника станции было сто метров, а не десять.
— Постарайся достать нам вина.
Тот покачал головой:
— Мне нельзя отходить от двери.
Доктор Циннер не предложил ему денег; он только прокричал через стекло, что лечил отца Нинича:
— Когда боль становилась нестерпимой, я давал ему таблетки.
— Маленькие круглые таблетки?
— Да. Таблетки морфия.
Нинич задумался, прижавшись лицом к стеклу. По его глазам было видно, что мысли в его голове мечутся, как рыбы в тесном сосуде.
— Подумать только, вы давали ему эти таблетки. Он обычно принимал одну, когда начинались боли, и еще одну на ночь. Тогда он мог поспать.
— Да.
— Сколько всего я смогу рассказать жене!
— А как же с вином? — напомнил ему доктор Циннер.
— Если вы попытаетесь бежать, пока я отойду, мне не миновать беды.
— Как мы сможем убежать? Дверь заперта, а окно слишком маленькое.
— Тогда ладно.
