И, может быть, Паша продолжил бы наступление на любовном фронте, предпринял бы какой-нибудь обход с флангов или иной маневр, может, чего и вышло бы, продавил бы оборону, как поршень бочковую пробку. Но ему напомнили про жену, и враз сдуло все настроение, словно порывом ветра панаму с головы. Сразу вернулось все то, из-за чего после работы он шел сюда, а не домой.
(Если бы Павел знал, что его ждет, то, конечно, задержался бы у неприступной с виду Галки, хоть какое-то время побыл возле разливной бочки, и тогда, возможно, все пошло бы не так, тогда, возможно, под колесами поезда его судьбы и перевелась бы стрелка, и покатил бы он по другой колее. Но – не перевелась…)
Взяв самым первым из очереди, которая скопилась за время перезарядки, свое «Жигулевское», Паша отошел от погрузившейся в работу Галки. Он поставил кружку на одну из пустых бочек и, давая пене осесть, достал пачку «Стрелы»[13].
Прежде чем закурить, он в две ноздри вдохнул в себя сладкий запах этих мест. Паша любил карамельный аромат, приползающий с фабрики Микояна в первую очередь из-за того, что тот будил цветастые воспоминания. Однажды у Паши была женщина, но не с этой, а с другой конфетной фабрики, с Крупского, что на Социалистической улице. Маленькая, неугомонная. Грудь ее пахла ванилином, а после ее губ уже не тянуло к шоколадкам. В этот вечер, вот уже под третью кружку Павлу приходили на память все женщины его жизни. Их набиралось не так уж и много. Маша, соседка по квартире и жена водопроводчика Эльяшевича, что приобщила, так сказать… Верка-студентка, родом из города Дно, которая водила его за собой по театрам. Нинка из трампарка, очень ладная женщина. Еще три или четыре, с каждой из которых провел по вечеру, и не был уверен, что правильно помнит их имена, что не спутается. И Павел не уставал удивляться, почему остановился на этой грымзе, которая носит теперь его фамилию. От девичьего, то есть того, на что он купился, в ней осталось только имя – Танька.
Через тягу Паша стал прихлебывать «Жигулевское», от скуки прислушиваясь к разговорам за соседними бочками. Как обычно, пуще всех усердствовал Викентьич, заводила крикливых политдиспутов над пустыми «толстухами». Бравый старик Викентьич из завсегдатаев «точки» был самый главный завсегдатай. Его и так без разговоров пускали вне очереди, но тем не менее он всегда сопровождал подход «за законной» ударами в грудь и громогласным провозглашением: «Я Юденича гонял, мать вашу! Всю мировую провоевал, потом всю Гражданскую! Имею право!» Никто не спорил, хотя среди мужиков постарше нашлось бы немало тех, кто повоевал в Гражданскую. Этим не удивишь. У самого Павла отец, токарь с Путиловского, погиб в первые революционные дни, когда ушел бить генерала Краснова. Но что факт – и это уважали на «точке» – Викентьич ни одного дня не пропускал, после работы – строго сюда. А работал он слесарем на кроватной фабрике, что во Флюговом переулке[14].
Сегодня стихийным политдиспутом били по Финляндии.
– …А главой правительства станет Куусинен, – что-то объяснял Викентьич.
– Не поддержат, – выразил сомнение незнакомый Паше парень, несмотря на наползающую вечернюю прохладу не мерзнущий в одном пиджаке и водолазке, и утопил губы в пивной пене.
– Да что ты понимаешь! Молодой! Тебе пиво-то пить можно?! Иди в «Молокосоюз», там еще кефир остался. Где ты был, где воевал, а?! А я Антанту вот этим кулаком глушил! – И Викентьич опустил жилистый кулак на дубовый бочечный круг. На свободный от всего круг. Пивные кружки, как только заговорили о политике, предусмотрительно взяли в руки или переставили на другие бочки, те, что подальше от Викентьича. – Не поддержат, ишь ты! Они, финны, только и ждут, когда найдется вождь ихнему пролетариату. Чтобы свергнуть!
– Чего-то долго ждут, – буркнул парень, заметно обидевшийся на кефир. И посмел добавить: – Я эту «Финскую народную армию» видел на проспекте Двадцать пятого октября, маршировали к Адмиралтейству. Несерьезно выглядят, одежка какая-то оранжевая. И мало их.
Все, кто стоял вокруг, и Паша издали перевели взгляды на бочку, на которую, по их мнению, должен был обрушиться кулак, но Викентьич заговорил вдруг очень миролюбиво, ласковым стариковским голосом, каким по вечерам калякают с любимыми внуками.
– Нынешнее финские заправилы, паренек, они ж не дурнее нас с тобой, понимают, что к чему. Народ Антантой запугали, дескать, чуть что французы с англичанами введут войска и всех бунтарей к стенке. Финские верховоды давно предложили себя Антанте, а Антанта давай на радостях обхаживать финнов, как ту девку. Им же интересно подобраться к Советскому Союзу, в двух шагах – в двух шагах, так твою! – Викентьич в сердцах хлопнул себя по ляжке, – от нас встать! От Ленинграда! От важнейшего города! Нельзя допустить! Особенно англичане усердствуют. Ох, не люблю их. Интервенты. В Гражданскую…
Разговаривающих заглушил паровозный гудок.
– Закурить не будет?
Куртка «москвичка», к ней прицеплен осоавиахимовский значок, кепка с резиновым козырьком, а под ней борода. Павел молча вытащил из кармана пачку «Стрелы» и протянул мужику.
Закурив дареную папиросу, мужик бросил на бочку между своей и Пашиной кружками мешочек, похожий на кисет, развязал веревочку, стягивавшую горловину, расширил отверстие, чтобы удобней было доставать сухари. Крупные, ржаные, с белыми вкраплениями соли.
– На вот! От нашего столика вашему.
– А чего, сухаревичи – это дело, – Павел потянулся к угощению. Мешочек лежал на обрывке афиши с прилипшей к ней чешуей (кто-то до них тоже закусывал с этой бочки, судя по всему – воблой), лежал на синих буквах «Ло» и на еще менее понятных обрывках слов. Но Паша мог воспроизвести текст дословно, не только потому, что афиша с неделю висела на тумбе, которая стоит на трамвайной остановке и двести раз была им прочитана. А еще и потому, что афиша звала на матч ленинградского «Локомотива» с московским ЦДКА и Паша на него ходил. Наши, кривоногие, чтоб им пусто было, проиграли ноль-два.
«Сухаревичи» пришлись кстати. В отличие от «Голубого Дуная» здесь продавали только пиво, не было ни водки, ни бутербродов с килькой или с яйцом, даже бутербродов с крабами и тех не было.
– А хорошо тут. – Бородатый, неторопливо, как танк башню, поворачивая голову, обвел взглядом окрестности: насыпь, железнодорожный мост, по которому проползал как раз пригородный «паровик», взбегающий по холму парк Лесотехнической академии, чья желто-красная листва срывалась в последний полет при каждом дуновении ноябрьского ветра, недавно отстроенные дома по ту сторону Лесного, бренчащий трамвай с неизменной пацанвой на «колбасе»[15].
– Сам-то редко тут бываю, – признался хозяин сухариков, проведя ладонью по не длинной, но густой, черной бороде. – Вот сегодня приехал в гости к одной, а ее дома нет. Дай-ка, думаю, с горя пивка дерну.
– А-а… Все они такие, я тебе скажу, – и Паша зло сплюнул на землю, покрытую жухлой травой.
По улице процокали копыта конного патруля, просигналил выезжающий из-под моста грузовик. Викентьич кричал обступившим его мужикам, что Лига Наций продаст, потому как буржуйские прихвостни.
Под эту музыку завязался разговор. Паша быстро сошелся с новым знакомым, которого звали Матвей. Конечно, взяли еще.
– Нечего время терять, – сказал тогда Матвей и достал из кармана чекушку. И Павел с ним согласился.
«Белая» вливалась в «Жигулевское» и дело пошло скорее. «Ерш» сумел расплавить свинец на Пашином сердце.
– Вот ответь мне, борода, чего им, бабам, надо? – спрашивал Павел у нового друга, спустя какое-то время, когда угол Лесного и Муринского уже плыл в его глазах по мутным волнам.
– Да они сами не знают. Потому как дуры…
Паше все больше и больше нравился его новый приятель Матвей.
Потом, когда уже стемнело, когда закрылась пивная «точка», они приканчивали из горла вторую чекушку из карманных запасов Матвея.
Потом они шли парком к общежитию Лесотехнической академии, где у Матвея были две знакомые студентки. Очень веселые, гостеприимные девахи, которые всегда рады Матвею и его друзьям. Дорога качалась, а под ногами шуршали листья. Вокруг было тихо и темно, а на душе – упоительная легкость. Ноябрьские заморозки приятно остужали голову.
Паша раньше иногда задумывался, а как интересно он будет умирать. В муках не хотелось. Вот хорошо бы, как Михеич, чья голова попала в «гильотину»[16]. Вжик – ты ничего не понял, а тебя уже нету.
Паша умер быстро. Лопнуло что-то в груди слева, и голова закружилась, как при прыжке с парашютной вышки. Вращение перешло в бешеный вихрь, который, словно «волшебный фонарь», прокрутил ему прощальные картинки. Паша не представлял, что его двадцатисемилетняя жизнь может ужаться в одно мгновение. Но она ужалась: Отец подстригает перед зеркалом усы, оглядывается и подмигивает ему. Мать со спины, она шьет, ее нога давит на педаль «Зингера». Он с братьями возит по полу корабли из сосновой коры. Вот он продает на толкучке стереоскоп, мимо ветер несет клочки газет и листовки. Артель «Промкоопмет». Подзатыльник старого слесаря Елисей Данилыча, «Деталь, пострел, спешки не любит». Вот он входит в дверь ФЗУ с зажатой в кулаке справкой, что работал подручным слесаря с тарифной ставкой по пятому разряду. «Красная заря». Станок-кормилец. Врезающаяся в заготовку фреза. Заводская агитбригада «Синяя блуза», пирамида «Восход нового дня», на его плече ножка, обтянутая трико, его взгляд поднимается выше… Свадьба. Танька хохочет и проливает на свадебное платье стакан с «Мукузани». Пивная «Красная Бавария», ему выбивают зуб. И почему-то явился Викентьич с пенной кружкой в руке. И все погасло…
