- Итак, остается Санхурхо, - подвел итог Хосе-Мария Альфаро. - Он побывал за решеткой и рассчитывает на нас.
- Ха! - сказал Хосе-Антонио. - Ни Франко, ни Мола не потащат сюда Санхурхо из Португалии, чтобы вручить ему власть. Они добиваются ее для себя. Грызутся между собой, как собаки. Когда они наконец-то договорятся, будет уже поздно.
Мнения членов политсовета разделились, а те новости, которые принес падре Родриго прямо из особняка с Кастильского бульвара, только углубили эти противоречия. Умеренные считали в любом случае необходимым объединиться с военными, хотя это придавало Фаланге вспомогательную роль в движении.
Более импульсивные хотели сами проявить инициативу. Другие, более разумные, видели бессмысленность и того, и другого решения: с вмешательством армии, кто бы ни сделал первый шаг, в руках генералов останется не только командование, но рано или поздно они подомнут под себя и саму Фалангу, ее идеологию, дух и программу. Среди этих фалангистов хватало тех, кто предпочитал оставаться в стороне и выжидать более привлекательной возможности в будущем. Сидеть сложа руки во время мятежа против Народного Фронта было весьма странной идеей, почти непристойной, так что сторонники этой стратегии не осмеливались предложить ее в открытую, зная, что она будет воспринята как трусость и нерешительность. Лишь иногда кто-нибудь как бы случайно упоминал о возможном нейтралитете.
Хосе-Антонио Примо де Риверу одолевали сомнения. Будучи Вождем авторитарной партии, он привык ни с кем не советоваться и ни перед кем не отчитываться за свои действия; однако, в глубине души он был не политиком, а скорее интеллектуалом, образованным юристом, привыкшим рассматривать факты со всех сторон. Его фанатизм был скорее декларативным.
И уж ему-то было известно с самого детства, что все эти генералы с их пламенными патриотическими речами - не более чем орудие в руках землевладельцев, аристократов и финансовой олигархии. Многие военнослужащие, даже самого высокого ранга, восхищались молодым задором фалангистов; но это восхищение было не более чем ностальгией по собственной молодости и несбывшимся мечтам, сожалением о том, чем они могли бы стать и не стали, погрязнув в трясине бюрократии, коррупции, подлости и мелочного соперничества. За немногими исключениями, все эти генералы-мятежники оказывались личностями посредственными, недалекими и в конечном счете столь же коррумпированными, как то самое правительство, которое они намеревались свергнуть.
"Но каков выход из это дилеммы?" - спрашивал себя Хосе-Антонио. Год назад он разработал некий план, который мог бы переменить расстановку сил. Пользуясь всеобщими недовольством нынешним правительством, Хосе-Антонио запланировал поход на Мадрид, как это сделал Муссолини 28 октября 1922 года. Когда он в девятнадцать лет увидел на кинопленке, как в Рим сомкнутыми рядами вступают фашисты в черных рубашках, под имперскими знаменами и флагами, на него это произвело неизгладимое впечатление. Народ тогда рукоплескал новоявленному лидеру, король и церковь также его признали, и итальянской армии, до этого относившейся к Муссолини с пренебрежением, ничего не оставалось, как подчиниться.
Муссолини, как и Гитлер, воевал в 1914 году, но ни один из них не сделал военную карьеру, и всё же, в противоположность традициям испанских диктатур, в этих двух тоталитарных странах армия подчинялась гражданским и их идеологическому корпусу, а не наоборот. С этими намерениями Хосе-Антонио планировал устроить в 1935 году, когда уже нависла угроза со стороны Народного Фронта, марш из Толеда в Мадрид, с тысячами фалангистов и кадетов. По пути к ним должны были присоединиться многочисленные силы, они могли бы рассчитывать на поддержку Национальной гвардии. Но эти планы так и не осуществились: в последний момент ему помешали военные. Хосе-Антонио Примо де Ривера знал их имена, и особенно имя того человека, за которым, как за наиболее высокопоставленным руководителем, осталось последнее слово - Франко.
- Я скажу вам, как мы поступим, - произнес он наконец. - Я поставлю военным ультиматум. Или восстание начнется немедленно, с Фалангой в качестве ударной силы, или Фаланга даст бой своими силами и на свой риск. Мы уже их предупреждали. Лишь они будут нести ответственность за последствия перед лицом Господа и истории.
Затем он попросил Хосе-Марию Альфаро вызвать Серрано Суньера [25]. Когда тот вошел в гостиную, Хосе-Антонио сказал:
- Рамон, мне нужно, чтобы ты как можно скорее устроил мне встречу с твоим шурином. Если возможно, то прямо завтра.
Когда совещание закончилось, падре Родриго последовал за Хосе-Антонио, словно верная болонка.
- Не доверяйте военным, сеньор маркиз, - предупредил он. - Они сражаются не во славу Божию, а ради собственной выгоды.
Дон Мануэль Асанья выглядел старше своих пятидесяти шести лет. Толстый, лысый, бледный, уродливый, с кислым выражением лица, а его глаза за толстыми линзами очков походили на две щелки - сонные или хитрые, в зависимости от предрасположенности наблюдателя. Энтони Уайтлендс видел его раньше только на фотографиях и карикатурах в газетах правых, в виде жабы, головастика или змеи. Теперь же он был прямо перед ним. В кабинете главы правительства он еще раз упомянул историю, которую впервые рассказал подполковнику Марранону в Главном управлении госбезопасности, а затем дону Алонсо Майолю и дону Амосу Сальвадору, руководителю управления госбезопасности и министру внутренних дел. Этот последний позвонил президенту, и Асанья, несмотря на поздний час, принял их немедленно, внимательно выслушал и в конце рассказа пристально уставился на англичанина.
- Вы уверены, что картина принадлежит Веласкесу?
Вопрос привел Энтони в замешательство, как и его спутников. Асанья изобразил гримасу, которая должна была быть понимающей улыбкой.
- Не обижайтесь. Заговор и имена генералов не останутся без внимания, но это всё не слишком для меня ново, как вы хорошо знаете. И наоборот, истории с картиной не было в сценарии. Я, сеньор Уайтлендс, мало понимаю в искусстве. Вот литература - это мое. Если бы я мог поменяться местами с кем-нибудь, то поменялся бы с Толстым или Марселем Прустом. Это я сейчас так говорю, конечно. В молодости я бы поменялся с Рудольфом Валентино.
Он снова улыбнулся, уже не так натянуто. Когда ему позвонили, он собирался уходить домой. Сейчас же он решил, что встреча обещает быть длинной, и добродушно смирился с этой неприятностью.
- Я довольно много времени провел в Париже, - продолжил он, обращаясь к англичанину, потому что остальные это знали, - до войны 1914 года. Совет перспективных исследований дал мне стипендию для прохождения курса в Сорбонне. В действительности, меня интересовало только искусство и интеллектуальная жизнь этого великого города. И девушки, как вы можете себе представить. Целыми днями я ходил по Лувру и проводил часы в одном из античных залов, или же, завороженный, стоял перед какой-нибудь картиной. Потом я возвращался в свою комнатушку и пытался записать свои впечатления. Извините, если я отвлекся, - обратился он также и ко всем остальным. - Уже поздно, у меня был длинный и очень скучный день. Вы тоже, должно быть, устали. Я сейчас закончу. Я говорил вам, что каждый день ходил в Лувр. Меня очаровала итальянская живопись, а особенно венецианская школа. Поэтому я как-то раз посетил лекцию по Тициану, которую читал ваш соотечественник, профессор Оксфорда или Кембриджа. Это был мужчина средних лет, красивый, элегантный, несколько манерный, пытавшийся выглядеть неуверенным, но при этом хорошо осведомленный и очень умный, поразительной образованности, столь отличной от наших ученых, помпезных и невежественных. Он так меня впечатлил, что я до сих пор помню его имя: Гарриго. Он посвятил всю лекцию всего одной картине: "Смерть Актеона". Она не была выставлена в Лувре, как и ни в каком другом музее. По всей видимости, она принадлежала и определенно по-прежнему принадлежит какому-то частному коллекционеру-везунчику. На лекции мы располагали прекрасной копией, на которой профессор нам демонстрировал различные детали этого любопытного мифологического эпизода. Как вы можете себе представить, сюжет и способ его представления меня очаровали. Не знаю, помните ли вы его. Молодой Актеон отправляется на охоту и по случайности застает врасплох обнаженную Диану; застенчивая богиня пускает в него стрелу и превращает в оленя, которого в дальнейшем разрывает в клочья свора собак самого Актеона, так что он ничего не может поделать. Чтобы нарисовать эти события, Тициан выбрал срединную точку рассказа: самое главное уже произошло или вот-вот случится. Тот, кто не знает начала и конца истории, так ничего и не поймет. Может быть, когда Тициан рисовал картину, греческую мифологию знали все. Но я в этом сомневаюсь. Какая-то другая причина заставила художника выбрать именно этот момент и никакой другой. То мгновение, когда ошибка уже совершена и стрела уже вонзилась. Всё остальное - лишь вопрос времени: развязка неминуема. Потерпите мои разглагольствования. Часто в одиночестве этого кабинета, в такие часы, побежденный усталостью и, к чему отрицать, унынием, я нахожу убежище в воспоминаниях о тех временах, не знаю, самых ли счастливых, но точно не таких запутанных: детство в Алькала, школа августинцев в Эскориале, довоенный Париж... И как раз недавно в такие минуты мне вспомнилась эта лекция о картине Тициана.
