приносит запах конского навоза, впрочем, настолько слабый, что не портит атмосферу. Скорее — придает ей обманчивое деревенское очарование.
Благодатная пора, если бы не тягостное чувство на душе: происходит страшное, погибают тысячи людей. Перед выездом слушал «Би-Би-Си». Германские сводки не лгут: на юге СССР разразилась катастрофа. Я просто не имею права вот так расслабленно развалиться на скамейке, играя в безопасные игры, в ожидании фальшивого, но все же родственника, что ни разу не оставил без помощи, обязательно поддержит, посоветует, замолвит слово кому надо. Откровенно, мне часто бывает неловко, что фон Валленштайн столь заботлив. Я-то помог ему бежать исключительно в интересах НКВД! Не могу его ненавидеть, хоть «дядюшка» и нацист, то есть в числе ответственных за грохот танковых гусениц у Ростова.
В сумерках вижу его фигуру. Почему-то в сопровождении двух незнакомых громил. Маеру я сказал обождать в машине.
Граф присаживается рядом со мной на скамейку, его спутники достаточно далеко, разговор не услышат. Все равно, антураж мне не нравится. «Дядя» кого-то боится? Оказывается — меня.
— Письмо русского связника было адресовано тебе?
— Вальтер, откуда такое предположение? Если б я нашел улику против себя…
— Ее нашел гестаповский эксперт, ты не рискнул уничтожить.
Меня пробивает дрожь, с трудом убираю ее усилием воли. Руки держу на виду перед собой. Я в западне! Мало того — в полной, непролазной заднице. Нет сомнений, что люди графа получили приказ стрелять без команды. Хорош родственник!
— Это лишь ваше предположение.
— Отпираешься? Ладно, по порядку.
Он неторопливо закуривает. Как и я, одет в гражданское. На нем элегантный темно-серый костюм из дефицитной натуральной шерсти, очень тонкий. В куртке и штанах спортивного покроя смотрюсь рядом с ним, наверное, несолидно.
— Подозрения меня преследовали с самого начала. Уж больно ловко ты стал мне незаменим для выживания в тюрьме.
— Если вы о нападении двух блатных, то — мимо. Потрошат каждого нового.
— Допустим. В таком случае вы знали, что бандиты возьмутся меня трясти. Ввела в заблуждение одна деталь — вас определили в камеру гораздо раньше. Обычно чекисты действовали грубее, хватали человека, потом к нему подсаживали своего. Но и этому есть объяснение — работали с другим объектом, переключились на меня.
— Нет. Но вы продолжайте.
— Вам правда интересно, Теодор? — он иронизирует, я не нахожу ничего смешного.
— Правда. Потому что если вы считаете меня агентом НКВД, то я жив лишь до конца беседы. Вы же не признаетесь Мюллеру, что протащили в РСХА русского шпиона.
— Браво! Смелые слова. Откровенно говоря, я считаю вас трусом. От страха вы способны на решительные поступки, в диапазоне от мужественных до безрассудных, лишь бы спасти свою шкуру. Для разведчика, кстати, прекрасное качество.
— Спасибо за комплимент, — я и дальше вовлекаю его в разговор, а сам просчитываю расстановку. Пуль могу избежать двумя способами. Заслониться его телом… Оно слишком мелкое, чтоб меня защитить. Да и не перекрою сектор обстрела обоим. Резко кинуться вперед, сбивая прицел, одновременно выхватить свой вальтер? Надо продержаться, пока на звуки пальбы подоспеет Дюбель, он в сотне метров. Проклятие, все не то! Даже приставить ствол к голове «родственника» не успеваю — снимут раньше.
— …Это не комплимент. Судите сами. Убийство чекиста в Казани. Выдержка под пытками в Абвере. Хладнокровная ликвидация Чеботарева. Того же Лемана — вашего коллеги. Вы готовы на что угодно ради выживания.
— Граф, я чрезвычайно тронут. Но не услышал ни единого доказательства работы на русских.
— До сегодняшнего дня их было много, все косвенные. Например, ваше письмо о плане «Барбаросса» в русское посольство.
Мой негодующий жест вызывает беспокойство стрелков.
— О «Барбароссе» в той или иной степени знали многие тысячи! Если и пришло какое-то письмо, почему я?
— Стиль, мой дорогой. Вы не просто привели факты. Всего несколько фраз, в них заключена общая оценка положения. Не нужно быть гением, чтобы понять — текст составлял аналитик. Круг подозреваемых сузился.
— Так. Еще?
— В Минске, зимой. Видели слежку?
— Признаться — нет.
— А это была последняя проверка перед продвижением по линии СД. Наружка доложила — ничего предосудительного, в здание НКВД не заходил, общался с людьми, подходящими под потенциальные контакты. Один раз заглянул в квартиру на углу улицы Революционной…
— Граф, перечисленного вами достаточно для подозрений. Если эти улики сдать в Гестапо, меня непременно пустят в разработку. Но даже для ареста мало!
Он тоскливо смотрит на стрелка.
— Но у нас не следствие и не суд. Ты убивал людей, всего лишь страхуясь. Мне отказываешь в таком праве?
— Тогда к чему разговор? Хотите — резко суну руку за отворот куртки, и ваши двое закончат беседу.
— Не спеши. Я не предъявил последнее доказательство.
Сволочь держит театральную паузу и долго затягивается. Я принципиально не курю с ним.
— Было очень сложно. Война, в России засекречены даже домовые книги. Агентов мало. Но мне удалось.
— Что? Не тяните, а то я сам выстрелю!
— Тебе некуда торопиться. Слушай. Мой человек поднял документы на Неймана-старшего. Действительно, дата ареста правильная, еще в начале месяца. И табель выхода на работу соответствует. А вот у зубного врача твой отец побывал, когда мы свели знакомство в камере. Обычная ошибка НКВД. Кажется, все подчистили, даже маму схватили для правдоподобия. Но жизнь — штука сложная, сохраняется слишком много следов, чтоб замести их все. Скажешь, это злонамеренная фальшивка дантиста, чтоб списать и спереть протезное золото? — он замечает мою протестующую гримасу. — Не исключено. Но количество совпадений запредельное. Ты — русский агент, Теодор, давно сидящий без связи.
— Нет. Но вас ни в чем убедить не могу. У меня есть предложение. Сейчас встаю и медленно иду к машине, руки держу на виду. Раз уверены, что иначе нельзя, командуйте своим стрелять. Прощайте.
Очень плавно поднимаюсь. Конечно, я никуда не пойду. Вот выдерну ствол и прихвачу «дядю» в ад, если только первая же пуля его компаньонов…
— Обожди. У меня есть предложение. Шанс выжить, не буду скрывать, исчезающе мал. Но он есть, тем более с твоим везением — уничтожать других и выплывать самому на их крови.
Я стою напротив Валленштайна. Куртка распахнута, так удобней, чем начинать сидя. Громилы ждут, что полезу за оружием, но мне проще рубануть в кадык. Мы оба уже покойники. Тянуть не буду, вдруг пропадет решимость умереть… Тогда раскисну, признаюсь, начну сознаваться, выторговывая минуту за минутой… Нет, позволю лишь один вопрос, чтоб стрелки чуть расслабились, мол — дружеская беседа продолжается. И после ответа сразу атакую. Сдохни, тварь!
— Какое предложение, граф?
Он поднимает голову, открыв беззащитное горло, смотрит в глаза…
— Убейте фюрера, Теодор. Или англичанка умрет.
Через
