затормозил черный «мерседес» вместо привычного «хорха». С кавалером англичанки приехал представительный мужчина, казавшийся еще солиднее, хоть тому по плечо. И оба — в серой эсэсовской форме!
Элен чуть не плакала от восторга, бросилась к своему долгожданному, повисла на шее. Он тоже радовался, но больше торопил. Никак не оценил ее голубое пальто, совсем новое, точнее, если быть честными, перешитое из другого. Зато гармонирующее с пронзительным цветом весеннего неба.
— Дорогая, двух мужчин с женщиной арестуют у линии фронта. В машине переоденешься, спрячешь волосы. Будешь служащей медицинской службы СС.
Женщин в СС не бывает. А во вспомогательных службах они носят совсем другую форму, полувоенного образца.
Он критически осмотрел ее багаж, согласился только на один чемодан. Элен взмолилась:
— Дорогой, я оставила сумочку… Ту, что ты привез из Парижа. Прошу! Кажется… в мансарде на столике.
Под негодующим взглядом второго офицера друг Элен метнулся в дом, девушка села в «мерседес», пожилой штандартенфюрер — тоже. Зельда почувствовала наворачивающиеся слезы. Обещание писать, приехать, увидеться — все это пустое, они расстаются навсегда. Женщина потерла глаз исхудавшей рукой.
— Ку-уда? — она вцепилась мертвой хваткой в рванувшего было к машине инвалида.
Наверно, поиски сумочки затянулись. Когда молодой мужчина выбежал на крыльцо, сверху донеслись звуки авиационного мотора. Офицер охнул, бросился вперед, остановился…
Улицу словно вспахало плугом. Борозда врезалась в лимузин, встряхнула его, точно тряпку, и вздыбила мостовую дальше. Едва не цепляя крыши, пронесся самолет с белыми звездами. Зельду толкнула воздушная волна. У палисадника рассыпались цилиндрики стреляных гильз.
Скинув оцепенение, женщина кинулась к изуродованному «мерседесу». Рядом стучал костылем Хельмут, изрыгая проклятия. Безумец шустро доковылял до разбитого стекла.
— Гляди, а нашей Элен там и нет. Сидит себе голубое пальто без головы!
Увидев это пальто, Зельда закричала.
Она не видела, как приблизился офицер и замер возле «мерседеса», ничуть не волнуясь, что летающие низко американцы заметят его форму. Он отстраненно смотрел на самолет, снова прогремевший над головой, на белые звезды и рисунок хищной фигурки грифона. Потом открыл мятый багажник и ушел с чемоданом в руке.
⁂
Чувств нет. Сгорел какой-то предохранитель. Только внутренний голос понукает: есть приказ выйти к союзникам и выжить.
Плевать я хотел на приказ! Но тащусь. На нейтралке переодеваюсь в штаны, грубые ботинки и короткое пальто цивильного вида. С собой беру только ствол и документы.
Глубокая ночь. По глазам бьет свет неожиданно включенных автомобильных фар, раздаются крики «стоять-лежать». Явно с американским произношением. Сегодня мне особенно везет на США.
Но пехотинцы точно не летали над Магдебургом. Падаю на колени, руки вверх. Ко мне выходит группа с сержантом во главе, торопливо им говорю — я один и мне нужен офицер британской разведки. Объясняют, как они рады гостю, обнаружив удостоверение СД. Но если сравнить с гостеприимством Абвера летом тридцать шестого, то даже гуманно.
Утром два крепких сержанта тащат меня из импровизированной камеры, попросту — большого каменного амбара. Уоррент-офицер заявляет, что эсэсовцев расстреливают без суда и следствия. Отвечаю: правильно, но я — британский агент, прошу сообщить о моем появлении майору Колдхэму из УСО или хотя бы кому-то из английской разведслужбы. Не верят, зато больше не бьют и даже угощают армейским пайком.
Маркиз находит меня через сутки, чрезвычайно важный, воплощение спасителя Альбиона. С ним американец, седой, с цепким взглядом. Ах да, для полной картины нужно сказать — белый, среди пехоты много цветных, особенно нижних чинов. Этот, если не путаюсь в их знаках различия, — довольно высокопоставленный, полковник.
Не успев поздороваться, Колдхэм рявкает:
— Где Элен? Брат извелся…
— А почему не позволили вывести ее в январе?
— Не порите чушь, Валленштайн! — он обрывает меня начальственным тоном. — Это приказ из Лондона. Где Элен?
— Ее расстрелял «тандерболт» в Магдебурге. Американский.
В глазах полковника напряжение. Неловко, что освободители Европы случайно убили союзницу? Плевать на его замешательство. И мне плевать на гнев Колдхэма. У меня сгорели предохранители. Нет чувств.
— Вы ее не уберегли!
У него чуть дым из ушей не идет.
— От «тандерболта?» Извините, я не зенитка.
— Что скажет брат… — стонет маркиз. Неужели передо мной тот самый человек, что с патриотическим апломбом вещал в Греции: во время войны рискует каждый, дабы другие жили в счастливом мире? От апломба не осталось ни следа, англичанин начинает вопить. — Полковник! Казните мерзавца. Он был офицером в айнзацкоманде!
Американец не спешит навстречу пожеланиям союзника, уж больно диссонансом они звучат после разговора о самолете. Прихожу на помощь полковнику.
— Сэр! Слова этого джентльмена — святая правда. Так я поддерживал агентурную легенду. Хочу лишь добавить, что в тридцать девятом сей джентльмен сдал двух агентов МИ6. Гестапо их схватило и казнило. У меня с собой фотокопия доноса.
И проявленная микропленка с сотнями других, не менее интересных документов. Мой первый взнос на службе Его Величества в новом статусе. Не ожидал, что так быстро пригодится.
Американец принимает гениальное решение.
— Идите вы в задницу! Оба. Дел по горло, а вы еще со своими дрязгами.
Когда нас усаживают в машину, возвращает оружие и документы.
— Вы мне не нравитесь, штурмбаннфюрер. Совсем. Но тот, надутый — еще меньше. Осторожнее с ним.
В самолете по пути в Лондон маркиз холодно приносит извинения.
Мне абсолютно безразличны и Колдхэм, и его слова. В голове звучит совсем другой голос — ее. Не в последнюю встречу, слишком короткую. Раньше.
«Мне скоро тридцать! Я старуха! Я безобразна. В Англии тьма молодых девушек, а мужчин… Стольких мужчин унесла война! Я останусь старой девой!»
Разубеждал как мог. Говорил — ты прекрасна. Не хотел брать обязательств в том подвешенном состоянии, вдруг арестуют или убьют. А после июля решился. Она обещала ждать сколько нужно. Вот и объяснение, отчего ее не удалось вывезти в январе — Элен отказалась сама.
У меня не осталось ни одной фотографии. Мысленно воспроизвожу ее счастливое лицо на ступенях дома в Магдебурге. Пальто небесного цвета, светлые волосы забраны под аккуратную шляпку. Воображаю фото, будто «Лейкой» заснял Элен в тот момент. Так же мысленно вклеиваю его в семейный альбом, оставленный в Казани в другой жизни. Вот папа с мамой, мы втроем, вот с братиком, вот папа один…
Это было оно, то самое фото из довоенного альбома!
Я буквально подпрыгиваю на кресле. Маркиз удивлен.
— Что с вами, Вольдемар?
— Задремал. Приснился дурной сон.
Если фотография в «Правде» фальшивая, просто монтаж, быть может — старое фото из альбома приобщено к отцовскому делу и приклеено второпях к путейской команде, жив ли он вообще? Зачем Серебрянскому понадобилась эта гнусность? Сомневался в моей верности?
«Дакота» заходит на посадку. Замечаю, что предохранители стали на место. Но я ощущаю
