Барри заколебался, разрываясь между алчностью и чувством вины.
— Неплохо придумано, но я боюсь темноты, сэр, — признался он.
— Темнота не кусается, мой мальчик, — хмыкнул полковник. — Это только негритянский предрассудок. Ты будешь как у Христа за пазухой, честное слово.
— Ну, если вы даете слово, сэр, то, конечно, тогда со мной ничего не приключится, — отозвался повеселевший Барри. — Буду ровно в полночь!
Полковник махнул рукой, отпуская посетителя.
— И вы поверили этому… — начал было блондин.
Впервые полковник нахмурился в знак неудовольствия. Молодой человек разом осекся.
Выходя, Барри краем глаза увидел в витрине объявление: «Разыскивается кипа хлопка». «Зачем?» — удивился он.
Никто не знал, где ночует дядя Бад. В любое время ночи он появлялся на улицах Гарлема со своей тележкой, вглядываясь в темноту: не попадется ли что-то стоящее. У него был редкий нюх на ценное старье, иначе он не смог бы заниматься ремеслом старьевщика в Гарлеме, где никто никогда не выбрасывает то, что можно еще продать. Но дядя Бад ухитрялся находить такое старье и зарабатывать его продажей себе на кусок хлеба. На рассвете он возникал на одном из складов вторсырья, где белые люди с жилистыми шеями и бегающими глазками платили ему гроши за те тряпки, бумагу, бутылки, что он собирал за ночь. Летом он спал прямо в своей тележке. Обычно он ставил ее в укромном уголке на какой-нибудь задрипанной улочке, где никого не удивишь зрелищем старьевщика, спящего в своей тележке, укладывался на тряпье, покрывавшее его товар, и засыпал. Ничто не могло потревожить его сон: ни шум машин, ни брань мужчин, ни визг детей, ни сплетни женщин, ни вопли полицейских сирен, ни даже пробуждение мертвых.
В эту ночь его тележка была нагружена хлопком, и он откатил ее к улочке возле моста Трайборо, поближе к складу мистера Гудмана.
Рядом с ним остановилась патрульная машина с двумя белыми полицейскими.
— Что там у тебя? — спросил один из них.
Дядя Бад остановился и, почесав затылок, медленно ответил:
— Что там, босс? А бумага, картон, матрас, бутылки, тряпки разные…
— Восьмидесяти семи тысяч, часом, нет? — сострил полицейский.
— Нет, сэр. Но я бы от них не отказался.
— Что бы ты с ними сделал?
Дядя Бад снова почесал затылок.
— Купил бы себе новую тележку. А потом подался бы в Африку. — И добавил себе под нос: — Туда, где не будет белых сукиных детей с их дурацкими расспросами.
Конца полицейские не слышали и, рассмеявшись над началом, уехали.
Дядя Бад устроился у реки, возле брошенного грузовика, и лег спать. Когда он проснулся, солнце уже было высоко. Примерно в то время, когда Барри входил в контору полковника Калхуна, дядя Бад подходил к складу мистера Гудмана. Там, за забором, виднелись горы металлолома и деревянные строения, вмещавшие прочий хлам. Дядя Бад остановился у ворот, рядом с одноэтажной деревянной коробкой, где была контора. С той стороны забора бесшумно подошла огромная черная гладкошерстная собака величиной с дога и уставилась на старьевщика через проволочные ворота желтыми глазами.
— Хорошая собака! — сказал дядя Бад. Собака смотрела немигающим взглядом.
Из конторы вышел небритый, плохо одетый белый, отогнал и посадил на цепь собаку. Затем подошел к воротам.
— Ну что там у тебя, дядя Бад?
— Кипа хлопка, мистер Гудман.
— Кипа хлопка? — испуганно спросил мистер Гудман.
— Ну да, — гордо сказал дядя Бад, показывая на мешок. — Настоящий хлопок из Миссисипи.
Мистер Гудман отпер ворота и вышел посмотреть на хлопок. Хлопок был в джутовой упаковке, но он просунул руку в прореху и вытащил несколько волокон.
— Откуда ты знаешь, что он из Миссисипи?
— Миссисипский хлопок я вижу за милю, — сказал дядя Бад, — я его столько насобирал…
— Его что-то не очень видно, — заметил мистер Гудман.
— Я его нюхом чую, — сказал дядя Бад. — Пахнет негритянским потом.
Мистер Гудман повел носом:
— А что в нем такого особенного?
— От пота он только лучше делается.
К ним подошли двое цветных в комбинезонах.
— Боже, хлопок! — воскликнул один.
— Плачешь по родным местам? — спросил его напарник.
— Нет, по твоей мамаше, — откликнулся первый.
— Осторожней, дружище, — предупредил второй.
Мистер Гудман знал, что они шутят.
— Давайте его на весы, — распорядился он.
Кипа весила четыреста восемьдесят семь фунтов.
— Я дам тебе пять долларов.
— Пять долларов! — негодующе воскликнул дядя Бад. — Этому хлопку цена тридцать девять центов фунт.
— Это было во время Первой мировой войны, — сказал мистер Гудман. — Теперь его раздают бесплатно.
Двое работников молча переглянулись.
— Задаром ничего не отдам, — упорствовал дядя Бад.
— Где я продам эту кипу? — осведомился мистер Гудман. — Кому нужен необработанный хлопок? И на патроны не годится. Да и в аптеку его не возьмут вместо ваты.
Дядя Бад хранил молчание.
— Ладно, десять долларов, — сказал мистер Гудман.
— Пятьдесят, — упрямился дядя Бад.
— Mein Gott![1] Он хочет пятьдесят долларов! — обратился мистер Гудман к своим работникам. — Я за медь плачу меньше!
Работники стояли, сунув руки в карманы, и безучастно молчали. Дядя Бад молчал упрямо. Все трое были настроены против мистера Гудмана. Он почувствовал себя неловко, словно его застали с поличным при мошенничестве.
— Раз хлопок твой, так и быть, пятнадцать долларов.
— Сорок, — буркнул дядя Бад.
— Я что, твой отец, чтобы давать тебе деньги просто так? — вопросил мистер Гудман, махая руками. Трое цветных обвиняюще смотрели на него. — Вы думаете, я Абрам Линкольн, а не Абрам Гудман? — Цветные не оценили шутку. — Двадцать! — в отчаянии бросил мистер Гудман, поворачиваясь, чтобы идти в контору.
— Тридцать, — сказал дядя Бад.
Работники приподняли кипу, словно спрашивая, вернуть ли ее дяде Баду или оставить.
— Двадцать пять, — сердито фыркнул мистер Гудман, — и мне надо провериться у врача.
— Продано! — возвестил дядя Бад.
В это время полковник закончил беседу с Барри и принялся за завтрак. Его прислали из ресторанчика, специализировавшегося на домашней кухне. Похоже, полковник демонстрировал цветным, подглядывавшим в щелки между плакатами, что они могли бы есть на завтрак, если бы записались собирать хлопок на Юге.
Ему подали чашку овсянки, обильно политой маслом, яичницу из четырех яиц. Шесть жареных домашних сосисок, шесть домашних бисквитов, каждый в дюйм толщиной, разрезанный вдоль и смазанный маслом, и кувшин сортовой патоки. Возле доверху наполненной тарелки стоял высокий стакан — бурбон с содовой.
Наблюдая, как полковник уплетает овсянку, яичницу и сосиски, черные на улице испытали легкую ностальгию. Но когда они увидели, как он поливает еду патокой, их охватила страшная тоска по Югу.
— Я бы не прочь ездить туда обедать, — сказал один. — Только ночевать бы не оставался.
— От этой жратвы у меня брюхо сводит, — признался второй.
Билл Девис, молодой вербовщик Дика О'Мэлли, вошел в контору полковника, когда тот отправлял в рот густо политую патокой очередную порцию овсянки, яичницы, сосисок. Он застыл перед столом полковника с прямой спиной и целеустремленным видом.
— Полковник Калхун, я мистер Девис, — представился он. — Я из организации преподобного О'Мэлли «Назад в Африку». Мне хотелось бы переговорить с вами.
Полковник устремил на Девиса свои голубые очи, продолжая работать челюстями мерно и невозмутимо, словно верблюд. Но изучал он нового гостя дольше, чем Барри Уотерфилда. Прожевав, он запил еду глотком бурбона, откашлялся и сказал:
— Заходите через полчаса, когда я позавтракаю.
— Я скажу вам прямо сейчас то, что хотел сказать, — возразил Билл Девис.
Полковник снова посмотрел на него. Блондин, стоявший в отдалении, приблизился. Клерки занервничали.
— Чем могу быть полезен, мистер… как вас там?
— Меня зовут мистер Девис, и я буду краток. Так вот: убирайтесь из этого города.
Блондин стал обходить стол, и Девис приготовился было врезать ему, но полковник остановил молодого человека жестом.
— Это все, что ты хотел сказать, сынок?
— Да, и я вам не сынок, — отрезал Билл Девис.
— Я понял, — сказал полковник и снова вернулся к еде.
Когда Билл вышел на улицу, черная толпа расступилась, пропуская его. Они не знали, что он сообщил полковнику, но все равно были на его стороне. Он выложил этому белому что думает. Это вызывало уважение.
Полчаса спустя появились пикетчики. Они маршировали по Седьмой авеню со знаменами движения «Назад в Африку» и с плакатами: «ПРОКЛЯТЫЕ БЕЛЫЕ, УХОДИТЕ! ЧЕРНЫЕ, ОСТАВАЙТЕСЬ!» Пикетчиков было человек двадцать пять, и сотни три к ним присоединились. Образовав кружок возле конторы полковника Калхуна, они скандировали: «Белый, уходи, пока не поздно. Белый, уходи, пока не поздно». Там был и Билл Девис, он стоял между двумя пожилыми цветными.
