Вику Кроутеру было за пятьдесят. Этот коренастый румяный мужчина, всегда носивший одежду одной и той же фирмы, обычно имел бодрое выражение лица, которое копперы всегда принимали за нахальное. Но на этот раз его лицо не было таким бодрым.
— Я этому Даффи яйца оторву, — сказал он Джимми, — надо же, хочешь помочь старому приятелю, и вот что выходит.
— Кто такой Даффи?
— Малый, который устанавливал сигнализацию. И неслабо на этом наварил. Он, конечно, не король охранного бизнеса, но работёнка подвернулась хорошая: большой загородный дом, хозяева денег не считают. Я сказал ему, что в следующий раз его с его проволокой позовут в Букингемский дворец. И что в итоге? Он облажался. Кто-то бросил в окно труп бедняги Рики, а звонок даже не вякнул. Да уж, оторву поганцу яйца, будет знать.
— Может быть, истёк срок гарантии? — озабоченно высказался Джимми.
— Срок гарантии? Гарантии — для малохольных, — озлился Вик, — гарантии — это для брокеров и школьных учителей. Я денег не считаю и канцелярию не развожу, но если уж кто-то взялся сделать для меня работу, то это должна быть работа так работа.
— Верно, — сказал Джимми.
Вик хмыкнул. Он не считал денег и не разводил канцелярию, и он и вправду презирал брокеров и школьных учителей: он посмеивался над тем, что, не имея того, что имели они, он в конце концов зажил в собственной усадьбе, с женщиной, за ради которой любой из них не пожалел бы правого яйца. Но сейчас он думал не об этом — и даже не о Даффи. Что он действительно чувствовал — сейчас, когда ладошка дочери, как мышка, ёрзала в его ладони, — так это облегчение от того, что никто не притрагивался к видеокассетам. Что, если бы кто-то влез в эту дырищу и стащил его «В чем Мать-природа родила»? Ведь это же для коллекционера настоящее сокровище! Настанет день, когда эти старые нудистские ленты снова войдут в моду.
Миссис Колин не питала пристрастия к алкоголю. Она была доброй католичкой, проделавшей огромное расстояние, разделявшее Филиппины и границу Букингемширского и Бедфордширского графств, и регулярно посылавшей половину жалованья своей матери; часть этих денег неизменно предназначалась для святых сестер из церкви Мадонны-Искупительницы. Такие расстояния преодолевают не для того, чтобы потом тратить деньги на себя — и уж тем более не для того, чтобы их пропивать. Она служила у Кроутеров уже пять лет: два года в Лондоне (до того, как мисс Бест завершила свою карьеру) и три в деревне, — но её до сих пор изумляло то, как много горячительного пьют в этой холодной, сырой, зеленовато-серой стране, где платят такие хорошие деньги. Может, оттого они и пили, что их страна была такой сырой и холодной, а листья, казалось, опадали круглый год. В её стране люди пили пиво «Сан-Мигель» и считали, что этого достаточно. Здесь же вливали в себя всё подряд, и этого всего подряд было больше, чем миссис Колин могла себе представить. Она подошла к бару в гостиной, сплошь отделанному кожей и медью, и задумалась, что бы ей выбрать для мисс Анжелы. Перед ней выстроилась целая батарея бутылок и бутылочек, склянок и скляночек, миксеров, сифонов и прочих прозрачных и непрозрачных емкостей и замысловатых приспособлений известного и неизвестного назначения — всё это, да ещё яркая окраска содержимого склянок, заставляло её чувствовать себя провизором в аптечной лаборатории. Может, потому у англичан и принято спрашивать друг друга: «Что вы принимаете?» — или, для разнообразия, «Чем вы травитесь?» Возможно, мисс Анжеле понравится, если всего её самого любимого будет понемножку. Миссис Колин налила в большой бокал без ножки на дюйм мятного ликёра, добавила дюйм белого вина и дюйм джина. Тут она помедлила, вспомнила залитое слезами лицо мисс Анжелы и добавила ещё дюйм джина. Выбрала одно из последних приобретений мистера Кроутера — шейкер с ручкой в форме полицейского шлема и резервуаром в форме полицейских сапог — и смешала лекарство для мисс Анжелы. После этого она поспешила в библиотеку. Джимми принял у неё стакан, приподнял брови, удивившись цвету, и безмолвно передал его притихшей теперь Анжеле. Та, не говоря ни слова, одним глотком осушила половину стакана. Миссис Колин поняла, что рассудила мудро.
Приглушённым, но ясным голосом, так чтобы все вокруг поняли, что это приказ, Вик Кроутер сказал: «Думаю, господ полицейских мы пока ставить в известность не будем». После этого все, вставшие в Браунскомб-Холле в 8.30 утра, робким шагом грешников, без покаяния покидающих церковь, один за другим вышли из библиотеки. Миссис Колин прикрыла дверь и осталась с Рики одна.
Правда была в том, что миссис Колин всегда его недолюбливала. Она никогда никому об этом не говорила, и, возможно, дело тут было не в Рики, а в том, что случилось однажды ночью на задворках Давао, но так уж оно сложилось. Теперь, стоя над его окоченевшим трупом, она чувствовала себя немного виноватой за то, что не любила его. Глаза у него остекленели, ноги — все четыре — вытянулись и отвердели, а хвост уже никогда не завиляет снова.
На границе Букенгемширского и Бедфордширского графств было 8.45 утра, когда миссис Колин из Давао положила Рики в большой синий пластиковый пакет для грязного белья, постояла с минуту, решая, прилично ли засунуть его в холодильник, решила, что не совсем прилично, и пошла в дальний чулан. В дальний чулан заглядывали редко. Там было полным полно высоких сапог-веллингтонов (хозяевам дома, похоже, ни одна пара не подходила), почти новый набор для игры в крокет — его в своё время заказала Белинда, но скоро он ей прискучил, раковина с подтекающим краном и унитаз викторианской эпохи, фарфоровая урна унитаза была украшена тёмно-синим цветочным орнаментом. Ботаник, даже ботаник-любитель, возможно, смог бы определить, какие именно цветы запечатлены на унитазе, но миссис Колин никогда и не пыталась. Миссис Колин считала, что есть вещи, которые следует украшать, а есть — которые украшать не следует, и унитазы попадали во вторую категорию. У себя, на острове Минданао, она никогда не слыхала об унитазах в цветочек. Не обращая внимания на декадентскую ночную вазу, миссис Колин посмотрела на крючки для шляп справа от двери. На одном висел забрызганный грязью плащ, который какой-то воскресный гость так и не позаботился забрать. Когда забавлявшийся охотой приятель Вика Кроутера дарил ему пару фазанов, то они всегда висели несколько дней здесь — через два крючка от забрызганного грязью плаща. Миссис Колин подняла пластиковый пакет и хотела было повесить его на тот самый крючок, где обычно висели фазаны, но тут ей показалось, что это, возможно, нехорошо, и, поколебавшись, она повесила пакет на следующий крючок. Хвост Рики — или, по крайней мере, шесть дюймов хвоста — торчал из пакета. Миссис Колин попыталась затолкать его обратно, но безуспешно.
Пакет для грязного белья Даффи был из ярко-жёлтого пластика, и в 8.45 утром воскресенья он нёс его по Голдсмит-авеню, что в Эктоне, W3. Случись какому-нибудь полицейскому разыскивать мёртвых собак, он счёл бы содержимое этого пакета вполне безобидным. Разумеется, безобидным с юридической точки зрения, потому что если принять во внимание запах, до безобидного содержимому этого пакета было далеко. Некоторая часть этого содержимого могла быть признана причиняющей ущерб здоровью, а кое-что — будь общественный обвинитель достаточно искусен — могло быть изъято у Даффи и погребено в яме с негашёной известью. Даффи это сознавал. Не то чтобы он недостаточно часто переодевался — просто он недостаточно часто ходил в прачечную. Он аккуратно складывал грязную одежду в пластиковые пакеты и ставил их в низ гардероба. Когда проходило несколько недель, он решал, что пакеты уже так тесно друг к другу притёрлись, что вот-вот начнут размножаться; тогда он высыпал содержимое всех пакетов в один большой жёлтый пакет и шёл на Голдсмит-авеню.
Даффи любил эту воскресную обязанность. Отчасти потому, что она освобождала его от чувства вины, отчасти же из-за тишины на улицах. Субботняя ночь отгуляла. Субботняя ночь ещё похрапывала в постели, дожидаясь, пока воскресное утреннее похмелье заставит её проснуться. Когда Даффи повернул к магазинам, среди которых помещалась прачечная, на улице не было ни души. Он беспечно пнул выброшенные коробки из-под стирального порошка. Какой-то аккуратный пьянчужка сложил на тротуаре перед букмекерской конторой пирамидку из восьми пустых банок. Другой пьянчужка, не такой аккуратный, решил, что помещающийся в нише вход в контору удобно использовать как писсуар, потому что если б там была не букмекерская контора, то всё равно был бы какой-нибудь магазин — в точности как тот, что по соседству, и разве не здесь он только на прошлой неделе потерял десять фунтов, поставив на какую-то колченогую клячу? Даффи наморщил нос, сознавая, что вонь из его собственного пакета не слишком отличается от той, что доносилась от входа в контору.
