Но почему он так поступил? Бэзилу было любопытно, и день за днем его любопытство все росло, пока однажды, вынося помои, он не оказался рядом с Терри и, набравшись храбрости, заговорил с ним:
— Я так и не поблагодарил вас как следует за то, что вы меня спасли, — сказал Бэзил.
— Неважно.
— Вы помогли мне, а я даже не знаю почему.
— Почему бы и нет.
— Вы, конечно, знаете, что все вокруг ненавидят меня за то, что я делал.
— Маленькие девочки и все такое?
— Да. И все ненавидят меня за это.
— Они идиоты.
Терри подошел к раковине, чтобы вымыть руки. Бэзил пошел следом.
— Вы не… я имею ввиду, вы никогда?.. — Бэзил замолчал, не зная, как сказать.
— Если ты собирался спросить, не насиловал ли я когда-нибудь маленьких девочек, то ответ — нет. Это мерзко. Не по-божески.
— О!
— Но здесь все омерзительны, — Терри фыркнул, на его лице не было написано никаких эмоций. — И глупы. Они просто хотят считать себя лучше, чем кто-то еще. Но они ничем от тебя не отличаются. Понимаешь, Смолбоун, ты можешь убить человека, отрезать ему уши, трахнуть его ребенка — никакой разницы. Что сделано, то сделано, так?
Бэзил начал тщательно расчесывать свои густые волосы, стараясь не принюхиваться к помойной вони.
— Никому не хочется оказаться на дне выгребной ямы, — продолжал Терри. — Белые воротнички полагают, что они круче, чем обычные воры; убийцы считают себя выше насильников, насильники — выше педофилов, педофилы… Выше кого ты себя считаешь, Смолбоун? Может быть, выше того, кто изнасилует девочку еще моложе твоей жертвы? А кто на самом дне? Что нужно сделать с ребенком, чтобы оказаться на самом дне? Изнасиловать и съесть? Видишь, мы все в выгребной яме, Смолбоун, и, если хочешь знать, дерьмо дерьмом и останется. Не важно, сверху или снизу. Они били тебя, чтобы почувствовать себя выше. А что они сделают потом? Поедут в Таиланд, там прямиком рванут на улицу красных фонарей в Бангкоке, а вернувшись домой, будут хвастаться, что оттрахали тринадцатилетнюю девственницу. Понимаешь? Идиоты. Дерьмо и есть дерьмо. Они побили тебя, я побил их.
— Почему?
— Потому что дурные люди не должны забывать о своих грехах. Не должны думать, будто они лучше, потому что избивают кого-то типа тебя. Я наблюдал за тобой. Ты читаешь книги, ты умный. Большинство здесь — тупицы. Они не знают, что делают. Но я здесь не последний человек, понимаешь? Здесь ничего не делается без моего согласия. К тому же, это палка о двух концах. Мы все в одной лодке.
— Что это значит?
— Это значит, Смолбоун, что однажды ты сможешь помочь мне.
Так и случилось. Он стал «секретарем» Терри. Его собакой. Разрешал недоразумения, писал за него письма, выискивал юридические заковырки, находил необходимое в библиотеке. Терри испытывал какую-то извращенную гордость, приблизив к себе парию, отверженного.
Но они не могли оставаться в «Вондсворте» вечно вместе, а в «Хайпойнте» Бэзил был снова один. К счастью, его освободили через пару месяцев за хорошее поведение. Но теперь в его жизни был провал, пустота. Его жена, Маргарет, ушла от него, когда впервые открылось, чем он занимается. Да они, собственно, никогда и не ладили. Она не любила заниматься сексом, и после первых двух-трех раз они вообще перестали трахаться. Бэзила это устраивало. Он не любил Маргарет. Он и женился только потому, что так положено. Ты с кем-то трахаешься, потом вы обручаетесь и женитесь. А потом расходитесь.
Когда он вернулся из тюрьмы домой, то часто сидел на детских площадках. Но он боялся выйти к детям, боялся, что может напасть на какого-нибудь ребенка, испытывая ярость и одиночество одновременно. Бэзил начал пить, хотя никогда не любил этого — ненавидел вкус спиртного. Ему приходилось делать себе сладкие коктейли, чтобы проглотить хоть каплю. Но спиртное не всегда удерживалось в его желудке. И каждую ночь ему было плохо.
Но когда Терри вышел на свободу, он вновь нашел Бэзила, и старые добрые времена вернулись. Мертвый период миновал. Он снова был человеком Терри. Он был его водителем, занимался его письмами и счетами, присматривал за ним как заботливая мама.
Поэтому и ожидание было для Бэзила радостью. Даже в этой части города. Господи, прямо Бомбей какой-то. Черная дыра Калькутты. Мрачные трущобы, кишащие пакистанцами. Но пакистанцы ничуть не хуже других, они заняты своими делами. И здесь он в безопасности.
Он посмотрел на магазин на другой стороне дороги. Помещение залито ярко-желтым светом, на полках консервные банки, а на улице, у входа, — коробки со странными овощами. Невысокий мужчина в круглой шляпе и длинном переднике стоял в дверях и смотрел на улицу. Покупателей не было.
Тут задняя дверь машины открылась, и Терри забрался внутрь. Бэзил не заметил, как тот подошел.
— Все в порядке? — спросил Бэзил. — Это был он? Его брат?
— Да, — ответил Терри.
— Узнал что-нибудь полезное?
— Нет. Он выгораживает Чеса.
— А что за старикашка в очках вместе с ним?
— Не знаю. Но это неважно.
— Мы проследим за ними?
— Да. И если ничего не проявится, немного надавим.
Бэзил почувствовал легкое возбуждение, жаркой волной прошедшее по его телу. Ему хотелось посмотреть, как работает Терри. С того злосчастного момента в тюремном туалете он больше не видел, как Терри применяет силу. Ему это просто не было нужно, люди и без того здорово пугались. Но Бэзил знал, на что Терри способен.
Он вспомнил, как, набравшись храбрости, спросил, за что сидит Терри. Выяснилось, что Бэзил зря так волновался, — Терри был рад все ему рассказать.
— Ты, Смолбоун, меня уже знаешь. Я не из тех, кто дает на себе ездить. Я знаю, что правильно, а что — нет. Есть определенные правила, одинаковые для всех. Если кто-то относится ко мне неуважительно, то ему надо преподать урок. Во всем должен быть порядок. Я тогда работал на стройке, кровельщиком. Прежде я никогда этим не занимался. Я помогал другу. Как правило, я не занимаюсь физическим трудом, это ниже моего достоинства. Так вот, там был один архитектор. И он стал ко мне придираться с самого начала, понимаешь? Высказывал что-то, вообще слишком много говорил, выставлялся:
— Ты делаешь неправильно. Делай вот так. Делай эдак. Бе-бе-бе…
У меня башка от него болела. Однажды в обеденный перерыв я сидел и ел сэндвич, запивая чаем из кружки. Никого не трогал. А он влетел и принялся орать:
— Какого черта ты делаешь? Этот хренов рубероид лежит не той стороной, ты, слабоумный!
— Плохие слова, непотребное поведение, — с этим я еще мог смириться, но когда он стал называть меня слабоумным, я решил осадить его. Я спокойно встал, снял шапку и посмотрел на него. Просто посмотрел. Спокойно. И сказал ему, вежливо так:
— Может, возьмете свои слова обратно? Я насчет слабоумного.
А он:
— Нет. Ну, добавил еще, что меня вышвырнут со стройки, что я — тупой, и другого мнения быть не может.
— И что ты сделал?
— Я скажу тебе, Смолбоун, что я сделал. Я распял его.
— Ну да. Ты избил его. Но как именно?
— Я же сказал, что распял его. Я прибил его к двери с помощью строительного пистолета.
— Господи Иисусе!
Вся набережная была украшена яркими лампочками, словно волшебными огнями, и Пайк вспомнил, что скоро Рождество. Возникало ощущение, что пейзаж сошел с какой-то праздничной открытки. Небо было розовым от сияющих гирлянд, вода отражала их свет темной и серебристой рябью. Экскурсионный кораблик с пыхтением плыл вниз по течению к Гринвичу, оставляя позади себя мерцающие волны. На другой стороне реки высился Южный Банк, и при ночной иллюминации его мощные бетонные стены выглядели почти нарядно.
— Ого! — сказал Ноэль. — Как прекрасна ночная река!
— Миленько, — равнодушно заметил Пайк.
— Сентиментальность тебе чужда, верно?
Пайк рассмеялся.
— Давай послушаем музыку, а? — сказал Ноэль. — А то собеседник из тебя дерьмовый.
— В бардачке лежат кассеты.
Ноэль открыл бардачок и, пошарив там, вытащил стопку кассет.
— Так. Что у нас здесь? Эннио Макарони…
— Морриконе.
— Итальянец, да? Что это, рейв?
— Музыка из фильмов. Он писал саундтреки для вестернов. Таких, как: «Хороший, плохой, злой».[18]
Ноэль некоторое время насвистывал мелодию, но потом зашвырнул кассету обратно в бардачок.
— Неплохо, но я не хочу слушать целую кассету. А это что? Джон Бэрри. Никогда не слышал.
— Писал музыку для «Бондианы», «Рожденной свободной»[19] и других отличных вещей шестидесятых.
— Сплошная киномузыка? У тебя есть что-нибудь танцевальное? Негритянское?
— Нет. Я не слушаю ничего современного, только музыку из фильмов.
Ноэль прочитал надпись на следующей кассете.
— «Коттси-Скуоттси»? Как же эта хрень должна звучать на родном языке?
