не дозволял.
Старшина пихнул его в грудь. Мурин пихнул в ответ. Двое других казаков тотчас напружинились, навострили пики. У мужика забегали глаза: он почуял близость заварухи, под шумок решил дать деру. Но заварухи не случилось. Старшина похлопал Мурина по плечу. Так что тот накренился в седле.
– Самосуд? Окститесь… офицер, – закончил таким тоном и с таким взглядом, что Мурин без труда прочел: «Сопляк».
Остальные казаки тоже прочли – и осклабились.
Старшина стал объяснять чуть не по складам, как для несмышленыша:
– Он поедет вывозить трупы, которые собирают по улицам. В Москве хоронить теперь запрещено. Уж больно их много. Заразы боятся. Приказ коменданта. – Отъехал от Мурина, завис над мужиком. – Понял, падла? Послужишь отечеству.
Казак по имени Небыков кольнул мужика пикой, подгоняя: «Давай, шевелись».
– …С-скотина, – сплюнул старшина.
Мурин проклинал себя за глупость.
– Мне просто показалось…
– Ну так креститесь, когда кажется! – Впрочем, старшина остыл так же быстро, как только что вскинулся. – Ладно. Бывает. Все сейчас не в себе.
Мурин поспешил воспользоваться этой новой переменой его настроения:
– Как давно вы объезжаете дозорами эту часть города?
– С самого первого дня. Если вы имущество свое пытаетесь отыскать, то мой совет: бросьте. Здесь всё растащили. Сами видели гуся.
– Вы не пытались их остановить?
Тот обжег его взглядом:
– Колоть баб и мужиков? Ради барахла, которое даже не мое? Нет, сударь, мне стало тошно, но не более того. Прощайте! – Он тронул с места.
Казаки пристроились следом. Три спины, три крупа, три хвоста.
– Я разыскиваю здесь человека. Женщину!
Старшина натянул поводья. Казацкие кони встали. Мурин снова с ним поравнялся. Теперь три пары голубых глаз смотрели на него с интересом.
– Она ваша… – вопросительно начал старшина.
– Не могу ответить, – быстро перебил Мурин, отведя глаза. «Но это ведь правда! Я о ней почти ничего не знаю», – успокоил свою совесть.
– Что ж, дело молодое… – Лица казаков окрасились сочувствием, которое вогнало Мурина в краску.
Он показал на особняк, из которого вышел:
– Застали ли вы кого-нибудь в этом доме?
– Увы. Ни единой особы женского пола. Только какой-то немец болтался. Он, впрочем, вовсю балаболил по-русски. Утверждал, что московский купец. То ли Штрудель, то ли Штоль.
– Шольц, – подсказал казак по фамилии Небыков.
Мурин обернулся на него, вспомнив имя на афише – режиссер Шольц. Небыков объяснил:
– Я свел его к коменданту. Уж больно складно по-русски мараковал. Пусть сами глядят, что за немец такой и зачем в Москве оставался.
Старшина посмотрел на Мурина сочувственно:
– Не вешайте нос, юноша. Коль жива, отыщется ваша зазноба, – и дал поводья своему лопоухому жеребцу.
– Она вовсе мне не…
Небыков задорно крякнул, подкрутил ус. Мурин оскорбился. Но казачий патруль уже оставил его позади, продолжив привычный объезд. Три спины, три крупа, три хвоста, топот дюжины копыт.
«…Сами вы… юноши».
Мурин заплутал всего дважды и всего четыре раза свернул не туда, пока нашел, где располагался временный комендант, у которого он рассчитывал навести справки о задержанном казаками немце по фамилии Шольц. На его счастье, людей на улицах прибавлялось с каждым днем, и всякий раз находился москвич, который указывал Мурину верную дорогу. К этому все еще трудно было привыкнуть: какие-то части города являли собой страшную картину – пепелища, пожарища, обгорелые печные трубы среди пустырей на месте прежних усадеб с садами, а какие-то – не пострадали хотя бы внешне. Разве что были разграблены. Теперь, когда жители, бежавшие из Москвы накануне вступления Наполеона и попрятавшиеся в окрестных городках, возвращались, по улицам Москвы, как сок по жилам дерева, потихоньку начинала струиться обычная городская жизнь, город на глазах оживал. Разбирали завалы, поправляли разрушенное. Все чаще слышал Мурин стук топоров, визг пил, треск телег. А один раз до него донесся даже запах свежего хлеба, и по тому, как конь встряхнул мордой, Мурин понял, что его товарищ изумился не меньше.
Комендант помещался на территории Кремля. Еще никогда Мурин не видал столь старинных русских сооружений. Остановив Азамата и спрыгнув из седла, он задрал голову, осмотрелся с любопытством. В Петербурге все было современным, новым. Не таким, как здесь. Мурин чувствовал себя путешественником в незнакомой стране.
– Вам кого? – окликнул вдруг голос, и Мурину пришлось прервать осмотр кремлевских достопримечательностей.
Из полосатой будки высунулся человек в буром сюртуке. Как бы извиняясь за небритое лицо, пригладил лохмы. Глаза были под цвет сюртука, они так и буравили Мурина, а на физиономии было написано недовольство должностного лица, которого оторвали от занятий чрезвычайной важности. Мелкая сошка, понял Мурин; но и мелкие сошки могут сильно затруднить жизнь, если им не оказать почтение, которого они ожидают.
Мурин бросил гадать, какую должность этот человек занимал, и представился по всей форме.
– Что у вас за дело?
– Я разыскиваю человека по имени Шольц, несколько дней назад он был приведен сюда казачьим патрулем с Большой Никитской.
– Я – Шольц.
Мурин не мог бы изумиться более. Вопросы наползли один на другой: вы? – но как? – здесь? – почему? – что это значит?
Человек сложил руки на груди и опередил его:
– Что вам угодно?
Мурин решил не ломать голову. В этой Москве привычная жизнь разрушилась, а в хаосе, который наступил, было возможно все. «Как бы то ни было».
– Я хочу расспросить вас о французском театре на Никитской, в котором вы служили режиссером.
– К вашим услугам. Только театр – не французский. Все артисты и художники – граждане мира.
– Хорошо. Меня интересуют особы, которые в нем служили под вашим началом.
– …Театр как таковой не имеет национальности. Искусство объемлет мир и не признает границ.
Кадык на тощей шее дергался. Галстука на гражданине мира не было. Мурин понял, что разговор не будет легким.
– Вы, безусловно, правы, – поспешил согласиться он.
– Конечно, я прав. Немец, француз, русский – всё это суть ярлыки, этикетки, которые можно навесить на кого угодно. И так же легко снять и переменить. Я не немец, не француз, не русский. Я режиссер, человек искусства, а следовательно – гражданин мира.
«Черт возьми», – заморгал Мурин. Из этой философской трясины надо было выбираться, пока не засосало.
– Безусловно. Меня интересует мадам Бопра.
– Бопра? Не знаю такой. Всем заправляла мадам Бюссе. Аврора Бюссе. Она и до войны заправляла в Москве французским театром. А при Бонапарте принялась за старое. В чем вы меня обвиняете? Я всего лишь выполнял ее поручения, – взвизгнул он.
Мурин попытался вернуть его в нужную колею:
– Мадам Бопра была актрисой, я полагаю.
– В чем вы меня обвиняете? Нет, скажите: в чем?!
– Я ни в чем вас не обвиняю.
– Легко обидеть художника! О, как легко! А вот понять…
– …Мать! Синицын! Отстебись от господина офицера, – рявкнул голос, Мурин вздрогнул и обернулся.
К ним шагал солдат. При виде него личность в буром сюртуке спряталась в будку, точно кукушка в часы. Но солдата это не остановило. Он за шиворот вытащил гражданина мира из будки и сильным толчком придал ему направление в глубину мощеного двора.
– Допек уже, – пробормотал солдат. – Извиняюсь, ваше блародие. Виноват. Отлучился по нужде. А этот уж тут как тут. Не серчайте. Он безвредный.
Солдат покачал головой, в его глазах Мурин заметил сочувствие. Человек в буром сюртуке уже будто забыл о случившемся, сидел на корточках и ковырял щепкой между булыжниками.
– Как, вы сказали, его зовут?
– А что он вам наплел?
– Он мне сказал, что он Шольц.
Солдат хмыкнул:
– Такой же Шольц, как и я.
Мурин изумился:
– Кто ж он на самом деле?
– Мещанин Синицын. Ябнутый.
– Что он тогда здесь делает?
– А куда еще его девать? Больница погорела. Дохтур сказал: «На цепь сажайте», до дальнейших распоряжений. На це-епь, – потянул солдат. – Да ежели всех ябнутых на цепь сажать, то цепей не хватит. Где их тут возьмешь, цепи-то. Мы его в кутузке держали, пока места были. А теперь вот все заняты. Он с немцем в одной каморе сидел. Вот и нахватался. Переимчивый очень. С ходу все запоминает. С кем ни поговорит, так потом
