себя этой персоной представляет. Эй! – крикнул.
Мещанин оборотил лицо. Медленно распрямил колени, поднялся.
– Подь сюды.
Мещанин потрусил к ним. Солдат подмигнул Мурину:
– Щас сами увидите.
И к ябнутому, на лице у которого было невинное выражение полного неведения.
– Ты кто таков? – с напускной суровостью осведомился солдат. – Как звать? По какому делу здесь?
Мещанин вытянулся, выкатил грудь колесом, зазвенел:
– Мурин, лейб-гвардии гусарский полк. Хочу расспросить вас о французском театре на Никитской. Я разыскиваю сведения о некой мадам Бопра.
Мурин ощутил странный, умом не объяснимый страх. Точно холодная рука погладила по спине.
– Видали? – кивнул солдат, махнул мещанину: – А терь пшел отсюда. Кыш!
Тот побежал через двор, махая руками, как крыльями:
– Кыш! Кыш!
– Юродивый, – заключил солдат.
Мурин пощипал себя за ус.
– Дохтур грит, мож, со временем отойдет. Башка-то его. Грит, он на почве пережитых бедствий ябнулся. – Покачал головой: – Что война проклятая понаделала.
Мурин тоже вздохнул:
– Да.
– Вы, ваш блародь, стало быть, из лейб-гусар. Изволите проводить вас к господину коменданту?
Мурин чуть было не кивнул. Но вовремя сообразил, что солдат, в отличие от господина коменданта, не посмеет полезть к нему с неудобными вопросами вроде «Вам что за дело?» да «Кто вам эта особа?», а знает наверняка больше. Подчиненные всегда осведомлены лучше начальства.
– Может, и не надобно к коменданту.
Мурин вынул пятак, вложил солдату в ладонь:
– На вот, угостись потом чайком.
– Благодарствуйте. – Пятак исчез в сапоге. Солдат подмигнул: – Может, и на бубличек к чаю?
– Может, – уклончиво ответил Мурин. – Если проводишь меня в камору к этому немцу Шольцу, мне с ним потолковать надобно.
– Так немец этот тю-тю.
– Сбежал? – Мурина охватила досада: упустил!
– Зачем? – Солдат был безмятежен. – Отпустили восвояси. Преступления не нашли.
Слово «преступление» заставило Мурина встрепенуться. Сердце начало гулко отсчитывать удары.
– В чем же его подозревали?
– Казаку-то, что его сюда привел, больно не понравилось, что тот по-русски шустро балаболил. Мол, что еще за немец такой? И зачем при французах в Москве ошивался?
– А сам Шольц что?
– Он давай верещать. Мол, служить на тиятре его обстоятельства принудили. Корку хлеба заработать. Ну, это вам Синицын лучше меня перескажет. Он с ним в каморе сидел и все его зажигательные речи слушал. Позвать?
Мурин учтиво отказался.
– Корку хлеба… – Солдат покачал головой. – Брехня. Хранцузы, грят, ассигнации пучками раздавали. Им-то эти рублики – бумажки. Карман жгут, а тратить некуда, ни лавок, ни рестораций, погорело все. Так хоть в тиятр. Мамзели, которые в том тиятре служили, грят, кто не дуры, те хорошо себе мошну набили. Да и драпанули вовремя. С денежками-то.
Этот новый оборот дела заставил Мурина нахмуриться. Деньги?
– Про ассигнации Синицын мне не говорил, – только и заметил он. – Больше про душу, искусство и такое прочее.
– Ха! Так Синицын балаболит только то, что своими ушами слышал. Немец этот в каморе тоже все про душу и тиятр разорялся. А про денежки ни гу-гу. Про денежки это баба рассказала.
– Какая баба? – У Мурина затеплилась надежда ухватиться за кончик нити.
– А с Кузнецкого Моста. Лавка там у ней до войны была. Ее привели личность этого немца подтвердить или опровергнуть. Ну она и подтвердила. Мол, как же, торгаш он: одеколоны и прочие благовония. Он добро свое вывезти не успел или не смог, тогда от французов прикопал и рядом сторожить остался. Ну тогда комендант его и отпустил. Печься о своем имуществе – это не преступление.
Мурин задумался, составляя в уме услышанное, и не сразу заметил ладонь, деликатно выдвинутую ковшиком у самого бедра. Спохватился, вынул еще монету и опустил в ковшик. Пальцы тут же прижали монету.
– Как звали бабу, не помнишь?
– Чего не помню, того не помню. Извини, ваш блародь. Мне ихние имена все на одно лицо.
«Значит, тоже немка. Или француженка».
– Где, ты сказал, у нее лавка была?
– На Кузнецком Мосту.
Мурин долго искал реку. Ведь если мост, то, значит, должна быть река!
– Пр-роклятье.
В Питере с этим было просто. Куда бы ты ни ехал, всегда наедешь на какую-нибудь воду – речку или канал. Маленькая вода отведет к большой – Неве. А уж мимо Невы тем более не промахнешься: широкая, прямая, мощная, – город с его дворцами и набережными жался рядом, как неприметный муж известной красавицы.
Но в Москве, очевидно, было наоборот.
Мурин дважды заблудился. Азамат, которому все это надоело, начал спотыкаться от усталости и злобно грызть удила. Наконец, следуя указаниям добрых москвичей, Мурин ее отыскал. Речка оказалась одна, маленькая и кривая, ее топкие берега язык не поворачивался назвать набережными, если считать набережными гранитную оправу Невы. Вдоль них тянулись деревянные строения. Казалось, ты в каком-нибудь русском захолустье, а вовсе не во второй столице империи. Тощая баба с такой же тощей козой, которую вела за веревку, намотанную вокруг рогов, остановилась, увидев, что Мурин топчется в затруднении.
– Тебе чего, солдатик? Кузнецкий Мост? Так это ж совсем в другую сторону!
Мурин разразился бранью. Он уже сам готов был лягаться и ронять пену. Видимо, разочарование на его лице настолько превышало меру разумного, что баба, чуть повернув голову к плечу, негромко покричала:
– Трофим, а Трофим.
Вышел мужик. Рукава были закатаны по локоть: хозяин оторвался от работы.
– Солдатик заблудимшись, – пояснила.
– Куда те, служивый?
– На Кузнецкий.
Трофим крякнул.
– Далековато. Черт тебя водил, что ли?
– Выходит, так.
– Он не здешний, – пояснила баба.
Мужик степенно прокомментировал: – Большая страна. Со всей Расеи солдаты снарядились. Идем, служивый, провожу.
Мурин возблагодарил небеса за московское гостеприимство. Каким-то чутьем понял, что предлагать мужику или бабе деньги будет неуместно. Поблагодарил.
– Спасибо скажешь, когда отведу, – заметил на это мужик и зашагал вперед.
Разговоры о политике не заставили себя долго ждать.
– Что ж Бонапартий… – завел мужик.
Мурин отвечал как умел. В голове у мужика была изрядная каша. Причем она не совпадала с кашей в голове у Мурина, и тот старался подбирать слова осторожно – не хотелось из-за какой-нибудь ерунды вывести мужика из себя и лишиться провожатого в этом лабиринте. Он как раз объяснял про Конвент, когда мужик выставил руку, так что Азамат наехал на нее всей грудью и показал зубы.
– Приехали, – сообщил провожатый.
Мурин вытаращился. Перед ним была горбатенькая улица, та самая, на которой они с Изотовым наткнулись на злополучный дом. Мурин сразу увидел его выгоревшие останки.
Бывают ли такие совпадения просто совпадениями?
– Кузнецкий Мост, – показал мужик, развеяв его последние сомнения.
Улица переменилась с того дня. Завалы были разобраны. Где зияли проемы без стекол, были вставлены доски. Где окна сохранились в целости, за стеклами, отмытыми от сажи, виднелись занавески. Занавески! Повесить их могла только женская рука. Москвичи спешили вернуться в свои жилища, покинутые перед нашествием, спешили жить дальше, и не просто жить – а по всем правилам приличий.
Орать на всю улицу «Господин Жюден!», пока тот не вылезет (а таков был первоначальный план), Мурину вдруг показалось неуместным. Занавески говорили, что военные привычки пора бросать. Он спрыгнул на землю и повел Азамата за повод к ближайшему обжитому дому.
Заколоченное досками большое окно, типичное для лавки, привлекло его взгляд. На одной из досок было жирно выведено карандашом: «Платье дамское и подвенечные наряды».
Мурин постучал.
Отворили ему тотчас, показался нос и край чепца. Мурин поздоровался. Очевидно, его появление на этой улице не осталось незамеченным и за его перемещениями наблюдали в щели между досками.
– Чего изволите? – Сильно нарумяненная дама высунулась мимо Мурина и бдительно окинула взглядом улицу.
Мурин тоже обернулся, заметил, что в других домах занавески подрагивали. Двери стали приотворяться. Из одной – на противоположной стороне улицы – высунулась голова в чепце и позвала:
– Господин офицер, чего вам благоугодно?
Нарумяненная дама, увидев тот чепец, тотчас засуетилась – приоткрыла дверь пошире:
– Прошу, прошу. Входите, господин офицер. Уверена, что, невзирая на обстоятельства, мы сумеем исполнить любые ваши пожелания.
«Не в бордель ли я попал», –
